Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

У Гарольда была встреча с прессой. С настоящей прессой, а не с тем скучным, пузатым, раздувшимся от пива писакой из «Еженедельного эха Каустона», который брал интервью у Гарольда во время постановки «Вишневого сада», а потом в своей статье назвал пьесу «эпической сельскохозяйственной драмой Чехова». Однако, говоря по справедливости, виной тому отчасти был сам Гарольд, который называл пьесу просто «Сад». Он всегда старался сокращать заглавия, полагая, что благодаря этому выглядит знатоком театрального жаргона. Вместо «Скалистая бухта» он говорил просто «Бухта», вместо «Однажды в жизни» — «Однажды», вместо «Ночь должна наступить» — «Ночь», вместо «Матушка Гусыня» — «Матушка».

— Эта «Матушка» будет настоящей феерией, — заявил он местному репортеру, который, по счастью, восстановил недостающее существительное, прежде чем отослать материал в редакцию.

Но сегодня… о… сегодня у Гарольда встреча с Рамоной Плюм, колумнисткой из «Юго-восточного букингемширского обозревателя». Естественно, он всегда сообщал им о своих постановках, но ответа удостаивался, мягко говоря, прохладного. Однако два письма, за которыми последовала целая череда телефонных звонков, превозносивших выдающееся новаторство нынешней постановки, наконец-то возымели действие. Ожидая, что его будут фотографировать, Гарольд оделся в длинное серое пальто с барашковым воротником, блестящие черные сапоги и каракулевую шапку. Погода была холодная, и градины, словно прозрачный бисер, прыгали по тротуару. Сидящий над входом в театр Лэтимера голубь с обледеневшими крыльями угрюмо взглянул на него.

Пресса опаздывала. Гарольд демонстративно взглянул на часы, встряхнул их, поднял одно из ушей своей шапки и прислушался, а потом начал семенить туда-сюда, напоминая нечто среднее между Дягилевым и Винни-Пухом. Голубь, по-видимому рассудив, что движение сможет отогреть его крылья, слетел с дверей и принялся ходить вместе с ним. Гарольд прекрасно понимал, что люди обращают на него внимание, и удостаивал редких прохожих любезным кивком. Большинство его узнавали — в конце концов, он уже много лет был главным режиссером городского театра, другие, как явствовало из их взглядов и произносимых шепотом замечаний, понимали его значительность. Ведь Гарольд расхаживал с нарочитой величавостью, в которой сочетались напряженная творческая работа на репетициях, пышность премьерных спектаклей и блистательные последствия артистических пирушек.

Иногда, чтобы лишний раз осознать необычайную высоту своего положения, Гарольд слегка мучил себя какими-нибудь чарующими и тревожными видениями наяву и сейчас, чтобы скоротать время, погрузился в одну из таких грез. Он вообразил, совсем как Мария-Антуанетта, разыгрывавшая из себя доярку в Трианоне, будто он живет в Каустоне и ничего собой не представляет. Просто еще один тупица среднего возраста. Он видел, как в ротарианском клубе напыщенно обсуждает с другими занудами местный сбор средств или, того хуже, служит в приходском совете, где можно потерять целый вечер, вникая в состояние сточных труб. И просто светится от самодовольства, хотя вся его деятельность — лишь способ заполнить пучину скуки. По воскресеньям он моет машину («форд-фиесту»), а вечером с интересом смотрит по телевизору заранее намеченные передачи. После чего строчит письмо в редакцию «Радио Таймс», указывая на огрехи в произношении или ошибки в исторических костюмах и декорациях и предвкушая, какую важность приобретет на некоторое время в глазах общества, если его письмо напечатают.

Обычно на этом месте лицо Гарольда от ужаса покрывалось холодным по́том, он стряхивал с себя видения и возвращался к действительности. На сей раз в этом ему помог потертый «ситроен 2CV», припарковавшийся на углу Кэррадайн-стрит на двойной желтой линии. Гарольд овладел собой и устремился вперед.

— Здесь нельзя останавливаться.

— Мистер Уинстенли?

— Ой. — Гарольд придал своей шапке должное положение, а лицу — должное выражение. И с недоверием произнес: — Вы из «Обозревателя»?

Слишком молода, чтобы даже быть ответственной за регулярную доставку газет, не то что вести собственную колонку.

— Именно. — Выкарабкавшись из машины, Рамона Плюм указала на лобовое стекло. К нему был прикреплен большой диск с тисненой надписью «ПРЕССА». — На несколько минут это не страшно, правда?

— На несколько минут… — Гарольд повел ее к стеклянным дверям театра Лэтимера. — То, что я хочу вам рассказать, дорогая, займет гораздо больше времени, чем несколько минут.

Входя вслед за ним в фойе, девушка засмеялась и, кивнув головой на голубя, спросила:

— Он с вами?

Гарольд поджал губы. Мисс Плюм открыла кожаную сумочку на тонком ремешке, переброшенном через грудь. Гарольд, подумавший, что это просто дамская сумочка, смущенно наблюдал, как она нажала кнопку магнитофона и запустила ленту. Он тотчас же заговорил:

— Впервые я задумался о постановке «Ама…»

— Подождите. Пусть перемотается.

— Вот как. — Гарольд раздраженно подошел к стенду с фотографиями и встал в хозяйскую позу, заложив руку за пазуху. — Думаю, когда прибудет ваш коллега, сфотографироваться можно будет сначала здесь.

— Фото не будет.

— Что?

— Сегодня суббота. Все заняты. — Она откинула назад белокурый локон. — Свадьбы. Собачьи выставки. Кулинарные соревнования. Скаутская рождественская ярмарка.

— Понятно.

Гарольд едва удержался от едкого замечания. Он еще никогда не ссорился с прессой. К тому же у него полно фотографий, в том числе недавняя, на которой он в клубах сигаретного дыма делает Николасу замечания во время репетиции «Ночь должна наступить».

Мисс Плюм сунула ему микрофон размером чуть больше зубной щетки и сказала:

— Из вашего письма я поняла, что это девятнадцатая постановка в театре Лэтимера.

Гарольд улыбнулся и покачал головой. Придется начать издалека, прежде чем они перейдут к обсуждению, какое именно место занимает «Амадей» в творческом списке Гарольда Уинстенли. Он глубоко вздохнул.

— Я всегда знал, — начал он, — что обречен на…

— Секундочку. — Она кинулась на улицу, осмотрелась и столь же стремительно вернулась. — Кажется, дело пахнет штрафом.

— Как я говорил…

— Программки уже готовы?

— Какие?

— Для «Амадея», конечно.

— Надо полагать. Премьера в понедельник.

— Можно мне одну?

— Прямо сейчас?

— На случай, если мне придется быстро умчаться. Ведь главное, когда пишешь о самодеятельности, — не переврать фамилии исполнителей, да?

«О самодеятельности»! Гарольд направился к бюро, с горечью осознавая, что, если дело и дальше так пойдет, о годах своего профессионального становления ему придется лишь вскользь упомянуть. Он достал из кассового ящика два билета на премьерный спектакль, вложил их в программку и сказал: