Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

— Наверное, Дэвид будет рад следующей субботе.

Колин не ответил. Барнаби подумал, что он не расслышал, и повторил свое замечание, добавив:

— По крайней мере, на этот раз у него немая роль.

Молчание. Барнаби краем глаза взглянул на своего товарища. На коренастую фигуру и курчавые волосы Колина, ныне тронутые сединой, как и его. Обычная для Колина суровая сдержанность словно бы поколебалась, а кроме того, за ней проглядывало что-то совсем незнакомое.

— В чем дело? — спросил Барнаби.

— Я за него волнуюсь. — Колин пристально взглянул на Барнаби. — Но это только между нами, Том.

— Естественно.

— Он спутался с одной девицей. А она замужем. Какое-то время был сам не свой. Немного, знаешь ли… присмиревший.

Барнаби кивнул, подумав, насколько должен был присмиреть тихоня Дэвид, чтобы отец заподозрил неладное.

— Я сразу догадался, что у него появилась подружка, — продолжал Колин. — Я был бы только рад, если бы он наконец остепенился — ведь ему уже почти двадцать семь. Поэтому я сказал, чтобы он привел ее домой и показал мне, а он ответил, что она несвободна. И явно не хотел об этом говорить.

— Да, говорить тут особо не о чем.

— Растишь их, растишь, а что получается в итоге, Том?

— Я бы не стал слишком волноваться, — ответил Барнаби. — Все еще наладится. Сам понимаешь, это не навсегда.

— Я-то думал, что он встречается с какой-нибудь хорошей девушкой… Немного моложе его. Что они любезничают на диванчике в гостиной, как, бывало, мы с Глендой… Что скоро и внуки появятся. А кому в нашем возрасте не хочется внуков? — Колин вздохнул. — Из детей никогда не получается того, чего хочется нам, да, Том?

Барнаби подумал о своей дочери, которой сейчас девятнадцать. Высокая, умная, язвительная, потрясающе привлекательная, с сердцем из чистого золота. Он искренне гордился ее успехами, но понимал, что имеет в виду Колин.

— Да, Колин, ты прав, — ответил он.

Эрнест Кроули резал мясо. Он действовал, как хирург, бесстрастно и уверенно, с некоторым éclat [54] Блеском ( франц. ). , орудуя длинным, сверкающим ножом, будто ятаганом, и осторожно раскладывая на сковороде кусочки мяса.

Роза жарила картошку. На ней была свободно ниспадающая блуза, манжеты которой колыхались в опасной близости от пахучего, брызжущего жира.

— Как те парни справляются со своими ролями, любимая?

— Какие парни?

— Те, у которых фамилия, как у итальянского блюда.

— А, Вентичелли. Ужасно во всех отношениях.

Пересказав пару-тройку забавных случаев с генеральной репетиции, Роза не могла удержаться, чтобы не сравнить невинное и трогательное любопытство Эрнеста с напыщенным самолюбованием Эсслина, которое присутствовало всегда, но невероятной степени достигало накануне очередной премьеры. Тогда весь дом ходил ходуном от эмоций, достойных примадонны. В сущности, вся их совместная жизнь протекла среди шума и грохота, словно карнавальное шествие. Постоянное бахвальство — на премьерах, на заключительных спектаклях, на репетициях, на актерских посиделках — и бесконечные капризы на сцене и дома.

Горькие воспоминания нахлынули на Розу, но она овладела собой. Счастливец Эсслин бо́льшую часть своей рабочей недели обитал в другом мире. Он ходил в контору, обедал с клиентами, выпивал со своими знакомыми (друзей у него не было), которые не ходили в театр. Роза бездумно, а также из-за различия интересов растеряла всех своих прежних подруг. И ее положение в качестве миссис Кармайкл настолько тесно переплелось с игрой в театре Лэтимера, что сделалось почти таким же иллюзорным, пока не наступил перелом.

Довольно скоро она узнала, что Эсслин ходит налево. Он сказал, что ведущему актеру именно так и положено себя вести, но при этом он всегда будет благополучно возвращаться домой. Роза, рассвирепев, ответила, что если бы для нее было главное, чтобы он благополучно возвращался домой, она бы лучше связала свою судьбу с почтовым голубем. Но пролезали годы, он всегда благополучно возвращался домой, и она не только смирилась с его волокитством, но и странным образом начала гордиться этим, как она полагала, свидетельством его популярности, словно мать, чей ребенок постоянно приносит домой хорошие отметки. В его неверности был и положительный момент — чем больше он расходовал сексуальной энергии на стороне, тем меньше у него оставалось для жены. Как и многих людей, витающих в романтических облаках, Розу не привлекало бурное времяпрепровождение в постели. (И здесь, как и во многих других отношениях, идеален был ее милый Эрнест, которому вполне хватало робко и виновато побарахтаться в миссионерской позиции, обычно после воскресного ланча.) Поэтому заявление Эсслина, что он хочет развода, оказалось для Розы, словно гром среди ясного неба. Он сказал, что влюбился в семнадцатилетнюю девицу, игравшую принцессу Кариссиму в «Матушке Гусыне». И хотя та вскоре нашла себе молодого человека своих лет, сдала выпускные экзамены в школе и благоразумно уехала поступать в университет, Эсслин, опьяненный свободой, решил не останавливаться.

Розу удивила и напугала ее собственная реакция на уход мужа. Она настолько привыкла жить в состоянии вечного притворства, что с трудом осознала, какой тяжелый груз настоящей боли скрывается за всеми ее криками, истериками и драматическими жестами. Когда Роза уехала из «Белых крыльев» и поселилась в новой квартире, она провела долгие мучительные недели, пытаясь разобраться в своих эмоциях, отделить искреннее сожаление от притворного и отыскать источник своего горя. В то время она постоянно ходила, обняв себя за плечи, будто боялась в прямом смысле рассыпаться, будто все ее тело было открытой раной. Постепенно она начала понимать свои истинные чувства. Сумела их исследовать, изучить, дать им название. Теперь она осознавала, что ее душу охватывает мрачная, безысходная скорбь о ребенке, которого она так и не родила. (Но при этом раньше она даже не знала, что хочет ребенка.) Сожаление об этой утрате она постоянно носила в груди, словно камень.

При помощи врожденной гордости и усиленного самоконтроля она заставила себя продолжить выступления в театре Лэтимера. Новый удар постиг ее, когда Эсслин объявил о беременности Китти. И хотя Роза в тот момент упорно глядела в сторону, по звучанию его голоса она понимала, что он широко улыбается. Ненависть с такой силой бушевала во всем ее теле, что она готова была закричать и уже открыла рот. Она испугалась, что окажется во власти этой горячей злобы. Что однажды темной ночью просто пойдет и прикончит их обоих. Теперь она больше так не думала. Но пригашенные угольки еще теплились, изредка она отодвигала заслонку печки, чтобы слегка их поворошить, и жар обдавал ей щеки.