Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

— Не помню.

«Как будто улитку потрогал за рожки», — подумал Барнаби, почувствовав, что Тим сразу насторожился.

— Гарольд выглядел совершенно разъяренным.

— Правда?

— Я заметил, как в антракте он колотил в дверь осветительной ложи.

— Он быстро свирепеет.

— Возможно, он бы меньше горячился, если бы вы включили это великолепное освещение до премьеры.

— Если бы я так сделал, на премьере вы бы его не увидели.

— Стало быть, Гарольд не знал?

Улитка полностью спряталась в своем домике. Хотя манера речи Тима осталась лаконичной, даже слегка пренебрежительной, взгляд его сделался беспокойным, а кожа вокруг рта словно бы натянулась.

— Именно.

— Двойной сюрприз, так сказать?

— Выходит, так.

— Ничего себе совпадение.

— Совпадения происходят постоянно.

«Но не в этот раз», — подумал Барнаби. Он сам не знал, почему он это знал, но он знал. Где-то в глубине его сознания еле слышно прозвучал предупреждающий звоночек. Этот человек, который скорее всего не убивал Эсслина Кармайкла, что-то знает. Но он смело смотрит прямо в глаза, не отводя взгляда.

— Вы, вероятно, не знаете, — сказал старший инспектор, — что Гарольд объявил световое оформление спектакля собственной идеей.

— Ха! — делано рассмеялся Тим. Его лицо вспыхнуло. — Ну так… — он поперхнулся. — Ну так вот что нам всем нужно было делать. Отвечать: «Да, Гарольд». А потом поступать по-своему. Как Эсслин.

— Похоже на то.

— Все эти годы мы не могли решиться.

Он продолжал смеяться хриплым, раздраженным смехом, и спустя несколько минут старший инспектор отпустил его домой.

На этом этапе Барнаби не видел смысла помещать Тима под стражу или давить на него. Тим не из тех людей, которые размякают от ни к чему не обязывающей грубой лести. Но теперь Барнаби знает, где у него болевая точка, и в случае необходимости сможет на нее надавить. Он повернулся к сержанту:

— Ну что, Трой?

— Какой-то ненормальный, сэр, — быстро ответил Трой. — Все было хорошо, пока вы не заговорили о его освещении, и тогда он стиснул зубы, будто ему хвост прищемили. Навряд ли он совершил убийство, но ему что-то известно.

— Думаю, вы правы.

— Что, если я перекинусь словцом с его подружкой? — Трой томно выгнул запястье. — С малышкой-толстушкой. Наедине, — он подмигнул. — Она мигом расколется.

В ответ он встретил такой ледяной взгляд, что сам чуть не раскололся в буквальном смысле слова.

— Завтра первым делом я хочу посетить контору Кармайкла. И его адвоката. Позвоните ему и назначьте встречу.

Николас ушел сразу после Тима, поблагодарив Эйвери за обед, и, уже стоя на пороге, сильно покачнувшись, произнес:

— Я ничуть не пьян!

Эйвери остался один. Он допил «Тиньянелло», поначалу пытаясь оправиться от потрясения, а потом — залить одиночество и отчаяние. После этого, терзаемый горем, к которому примешивались неясные мысли о мщении, откупорил бутылку «Кло Сен-Дени» — он знал, что Тим приберегает ее на свой день рождения. Он долго выламывал пробку, а вино расплескал по столу.

Свечи в мексиканских серебряных подсвечниках, украшенных розочками, оплыли, и Эйвери их задул. Но даже в темной комнате все напоминало о Тиме. Эйвери вздрогнул при слове «напоминало» и упрекнул себя за мелодраматичность. Тим ведь обязательно вернется. Но едва его посетила эта мысль, которая могла бы стать успокоительной, как вслед за ней нахлынуло множество других, не слишком привлекательных. «О да, — подумал Эйвери с горькой усмешкой, — без сомнения, он вернется. Такого, как я, ему больше не найти. Кто еще будет ему готовить, утюжить, стирать и вообще заботиться о нем, лишь изредка получая взамен доброе слово? Которое к тому же небрежно бросают в разговоре, будто кость шелудивой дворняжке. Кто бы, кроме меня, купил книжный магазин и подарил ему ( подарил! ) половину? На чьи деньги обставлен дом? На чьи деньги мы ездим отдыхать? А взамен я прошу совсем немного. Лишь бы мне было позволено любить Тима и заботиться о нем. И получать взамен чуточку ласки». До глубины души растроганный внезапным осознанием собственного душевного благородства, Эйвери пустил безутешную слезу.

Но не успела слеза высохнуть на его пухлой, похожей на подушку щеке, как холодный рассудок подсказал ему, что за разумную сумму всякий человек может нанять домработницу, которая будет ему готовить, гладить и стирать, и что Тим в свое время неплохо зарабатывал преподаванием латыни и французского в хорошей частной школе и, без сомнения, сможет это сделать снова. И если, когда Тим вернется, Эйвери выскажет все жестокие слова, которые, словно тигры, рыщут в его душе, то Тим снова наденет пальто и шляпу и уйдет, на сей раз навсегда. Более того (Эйвери стало дурно от мрачных предчувствий), даже если он приложит колоссальные, нечеловеческие усилия, чтобы держать себя в руках, и станет вести себя спокойно и рассудительно, когда его любимый вернется, будет уже слишком поздно. Потому что Тим уже встретил кого-то другого.

Эйвери безмолвно поднялся и включил свет. Он чувствовал, что не может сидеть на месте. Что ему надо двигаться. Он подумал было пойти в отделение, чтобы встретить Тима и сразу узнать худшее, и уже схватил пальто и открыл входную дверь, когда понял, какую глупость собирается совершить. Ведь Тим терпеть не может, когда он «таскается за ним по пятам». Кроме того (Эйвери бросил пальто на малиновый диван), от быстрого рывка к двери у него сильно, до тошноты закружилась голова. Он подошел к столу и, опираясь о край и с трудом сохраняя вертикальное положение, сел. Он запутался в собственных чувствах, как будто застрял во вращающихся дверях. Ревность, гнев, томительный страх и вожделение, которые он успел пережить за столь недолгое время, снова набросились на него.

Эйвери приложил огромное усилие, чтобы вырваться из вязкой трясины отчаяния. Он выпил несколько больших стаканов «Перье» и тихо сел, пытаясь успокоиться. Он попробовал поставить себя на место Тима. «А не придаю ли я всему этому слишком большое значение?» — промелькнуло в голове у Эйвери. Бедный Тим. Просидеть несколько часов в отделении полиции, а потом вернуться домой, чтобы нарваться на скандал. Как будет замечательно, как будет великолепно, если его встретит спокойный и улыбчивый друг — естественно, слегка отстраненный, но готовый все простить. «Пусть тот, кто без греха, — решил Эйвери, — и все такое прочее. В конце концов, какой смысл винить Тима за то, что он неспособен на собачью преданность? Ведь именно потому, что он полная противоположность мне, — подумал Эйвери, совсем расчувствовавшись, — я и люблю его. А как он будет горд, когда увидит, как хорошо я умею владеть собой. Каким зрелым и мудрым, каким бесстрастным показал я себя перед лицом нашей первой настоящей катастрофы». Эйвери выпятил грудь, точно зобастый голубь, как вдруг в замке щелкнул ключ, и спустя мгновение перед ним стоял Тим.