Жаклин Уинспир - Простительная ложь. Вестник истины

— Я сразу же понял, что на рисунке, ни минуты не сомневался. И потребовал от него объяснить, какого дьявола он вытворяет. Как ему такое в голову пришло, как мог мой сын вообще об этом подумать? А он ответил, что эта картина — кульминация всей его работы, и он не может кривить душой. Поверь, Джорджина, я молил его выбрать другую модель — незнакомого человека, — однако Ник отказался: мол, он хочет воспеть правду, он долго думал и пришел к выводу, что это единственно верное решение. Я пытался достучаться до него, но он лишь отмахнулся, заявив, что мои взгляды устарели, что я ничего не смыслю в современном искусстве, что мне пора на покой. — Пирс стиснул зубы, пытаясь удержать слезы. — Мой родной сын счел, что мне грош цена как художнику, он с презрением отверг мои мольбы! — Пирс протянул руки к дочке. — Ты же знаешь, Джорджи, каким несговорчивым он мог быть, каким упрямым!.. Я приезжал еще, через пару недель, просил его передумать, остановиться, быть… быть добрее. Тщетно.

Пирс отпил из стакана и принялся описывать последнюю попытку переубедить сына. Он пришел в галерею вечером, накануне открытия выставки, когда там уже никого не было, зная, что кроме него никому не известно содержание картины, и понимая, что его первоочередная задача — отговорить Ника. Войдя через главную дверь, которую забыл запереть Свенсон, Пирс увидел сына на подмостках и решил, что лучше будет не кричать снизу, а оказаться с ним на одном уровне — Мейси очень хорошо поняла это желание, хотя сам Пирс не мог объяснить, откуда оно взялось. Он поднялся на лестничную площадку и оттуда, проворный, несмотря на возраст, перелез на леса, желая еще раз поговорить с Ником и попытаться донести до него всю важность своей просьбы. Но тот лишь повернулся к отцу спиной, продолжая работать.

— Тем не менее, — всхлипывая, продолжал Пирс, — я успел заметить холодный и упрямый блеск в его глазах. Как можно вести себя настолько бездушно, думать не о людях, а только о своей работе? И я не сдержался…

Джорджина подала отцу чистый платок.

— Не знаю, как это вышло. — Он покачал головой. — Я просто ничего не соображал. Поднял руку и ударил его по щеке, а потом еще раз, тыльной стороной ладони. Ударил родного сына. — Пирс вновь схватился за грудь. — Подмостки затряслись, мы оба зашатались, еле удерживаясь на ногах, а потом… Ник выругался мне в лицо, и я окончательно потерял голову. Меня ослепил гнев. Ярость пронзила все тело, взорвалась перед глазами. Я снова почувствовал, как моя ладонь соприкасается со щекой Ника, а потом схватился за поручень, чтобы удержать равновесие. И тут Ник исчез. Все случилось внезапно. Секунду назад он был здесь, с ошарашенным лицом, — и вдруг пропал из виду. — Пирс посмотрел на Стрэттона. — До этого я ни разу не поднял руки ни на одного из своих детей, инспектор. Ни разу. — Он помолчал. — Ник свалился. Прежде чем он успел переступить ногами в поисках опоры, прежде чем я успел схватить его — перила проломились, и он упал. Я услышал жуткий, глухой стук, когда он ударился о каменный пол.

Пирс обвис, постанывая, словно теряя сознание. Констебль сделал шаг вперед, готовый поддержать его.

— Когда вы поняли, что ваш сын мертв, мистер Бассингтон-Хоуп? — осведомился Стрэттон, в тоне которого не было ни жалости, ни осуждения.

— Я все думал — он закричит, вскочит, начнет проклинать меня, на чем свет стоит за то, что я его ударил. Я даже хотел, чтобы он орал, ругался — все, что угодно, лишь бы не эта зловещая тишина.

— И вы ушли из галереи?

Пирс возмущенно поднял глаза.

— Нет-нет! Я бросился к Нику и… и понял, что он умирает. Жизнь утекала из его глаз. Я держал сына в объятиях, пока… пока его тело не остыло.

Пирс объяснил, что на рассвете он вдруг испугался, подумав о жене и остальных детях, о том, какие страдания доставит им весть о смерти Ника. Когда Стрэттон объявил, что свидание закончено, Пирс добавил:

— Он был моим сыном, инспектор. Моим сыном. И я любил его.

Последняя выставка Ника Бассингтон-Хоупа в галерее Свенсона состоялась в начале февраля 1931 года. Небольшая группа родных и друзей была приглашена на закрытый показ, ставший одновременно и вечером памяти художника, который, по словам открывшего выставку Свенсона, навсегда запомнится тем, что сумел воспеть как природу, так и людей. Посетители с удивлением увидели Пирса Бассингтон-Хоупа, помогавшего жене выйти из подъехавшей к галерее «инвикты». Когда гости собрались, Гарри Бассингтон-Хоуп — сперва словно примериваясь, а потом смело и уверенно поднял трубу и заиграл пронзительную мелодию, которую сочинил после того, как впервые увидел картину брата под названием «Нейтральная полоса».

Дункан и Квентин, стоявшие вместе, благодарно кивнули Мейси. Та практически выкупила их свободу, дав полное описание событий, свидетелем которых стала в Ромни, и подтвердив, что художники были всего лишь невольными пособниками в контрабанде алмазов. Алекс Кортман тоже пришел в галерею и присоединился к друзьям. Нашел глазами Мейси и поднял руку в приветствии, но тут же перевел взгляд на дверь, куда уже входил Рэндольф Брэдли. Его сияющий автомобиль «эмерикэн дюпон мерримак таун кар» привлек внимание всех прохожих. На Брэдли красовался элегантный английский костюм с двубортным пиджаком, и Нолли не смогла до конца скрыть осуждения во взгляде, который бросила на сестру, подставившую щеку для поцелуя. Труба Гарри пропела последнюю ноту, он отступил в сторону. По группе собравшихся прошел неясный шум и смолк, когда Стиг Свенсон поднялся по ступеням на небольшую кафедру. Рядом с кафедрой висел шнур; потянув за него, можно было раздвинуть тяжелый бордовый занавес, скрывающий «Нейтральную полосу».

Свенсон прижал к глазам белоснежный платок и обратился к гостям, которые вытянули шеи, чтобы лучше слышать.

— Спасибо всем, кто сегодня сюда пришел. Самые близкие, вы, конечно, не могли упустить возможности увидеть картину Ника «Нейтральная полоса» до того, как она станет доступна более широкой аудитории. Не секрет, что самым большим желанием Ника было преподнести работу в дар всему народу, и я горд сообщить, что мистер Рэндольф Брэдли благородно выкупил «Нейтральную полосу», чтобы передать ее в бессрочное владение Имперскому военному музею.

Раздались аплодисменты, Свенсон откашлялся и продолжил:

— Все мы знали Ника. Знали, что он мог ходить буквально по краю, считая, что с помощью своего таланта обязан донести до людей правду о том, что он видит и чувствует. Вы видели его ранние этюды, видели фламандские деревушки, роскошные пейзажи, фрески, работы невероятной сложности, каждая из которых отмечена невероятным чувством времени, места, проникнута мыслями автора о любви и ненависти, о войне и мире. С одной стороны, Ник был человеком своего века, с другой — поднялся над ним. Годы войны, с 1914 по 1918-й, дались ему нелегко. Эта работа, по-видимому, главная в его творчестве. Думаю, на большинство из вас она произведет неоднозначное впечатление. Будьте готовы к тому, что последнее послание Николаса Бассингтон-Хоупа разозлит, восхитит, расстроит вас, но не надейтесь, что оно оставит вас равнодушными.