Мария Воронова - Из хорошей семьи

– Он просто проводил меня до метро.

– Ну естественно, и по дороге вы ни разу никуда не заглянули. Яна Михайловна, вы ведете себя как избалованный до крайности ребенок, который вредит не только всему, что его окружает, но и самому себе. Вы понимаете, что своей самодеятельностью довели Сергея Васильевича до сердечного приступа? «Скорую», между прочим, пришлось вызывать.

– Но я…

– Помолчите! – Крутецкий почти кричал. – Думаете, приятно было старику узнать, что какая-то шмакодявка у него за спиной позволяет себе копаться в его делах? Да вы мизинца его не стоите, а лезете!

– Я занимаюсь исключительно своими прямыми обязанностями.

– Если так, то продолжайте в том же духе. И больше чтобы я вас на работе в таком кабацком наряде не видел!

Яна кивнула.

Крутецкий вдруг улыбнулся:

– Анечка, не сердитесь. Мне самому неприятно вас отчитывать, но это только ради вашей пользы. Просто больно смотреть, как вы опускаетесь, хочется как-то удержать вас на краю пропасти… Правда, возьмитесь за ум!

С этими словами Максим Степанович ушел, а Яна стала собираться в больницу, где нужно было провести опрос потерпевшего. Так тоскливо стало на душе, что слезы застряли где-то глубоко-глубоко. Крутецкий прав, живет она, как Золушка, которая самозабвенно танцует на балу, не замечая, что карета давно превратилась в тыкву, красивое платье в мешковину и сама она чумазая и страшненькая. Юрий Иванович покровительствует ей только потому, что больше никто не воспринимает этого старого алкоголика всерьез, и действительно, не успеет она оглянуться, как начнет шататься с ним по окрестным разливухам, и вообще ничем хорошим эта дружба кончиться не может. Вчера уже докатилась до того, что прыгала под окнами гауптвахты, как какая-нибудь лимитчица, мечтающая, как они говорят, «захомутать» военного.

Еще и представляла себе, как Зейда радуется, что она пришла, фу, стыдно вспомнить!

А он думал только одно: господи, еще одна дура тут передо мной кривляется, даже в тюрьме эти бабы не дадут спокойно посидеть.

Взяв папку с документами под мышку, Яна быстро зашагала через скверик к автобусной остановке. Ствол старой узловатой ивы был черен от воды, и даже следа от снежка Юрия Ивановича не осталось. Вообще погода испортилась, дул сильный ветер, распахивая полы пальто и задирая легкую расклешенную юбку, так что все время приходилось придерживать ее свободной рукой. Легкий снежный покров исчез, и деревья в скверике больше не напоминали кружева, а грозно размахивали голыми черными ветками. Не успела Яна добраться до автобуса, как зарядил настоящий дождь, крупная увесистая капля юркнула ей за воротник, и бедная молодая специалистка прокляла свое трудовое рвение, отправившее ее в такой ураган к потерпевшему, когда он еще минимум две недели из больницы никуда не денется.

В автобусе она размышляла над словами Максима Степановича, в которых было больше смысла, чем ей хотелось признать. Да, она опускается, надо смотреть правде в глаза. Якшается с неподходящими людьми, и самое ужасное, что воспринимает их всерьез. Что бы сказали родители, если бы она привела в дом Юрия Ивановича или того же Зейду? Мама упала бы в обморок, а папа, проявив должное гостеприимство, после их ухода вызвал бы Яну на серьезный разговор и напомнил, что надо быть вежливой, но соблюдать дистанцию, потому что благородство в наши дни – редчайший дар, а о подавляющем большинстве людей можно сказать «дай палец – руку откусит».

В больнице она выяснила, что у бедного потерпевшего кости срослись не совсем правильно, поэтому его повезли на операцию и сегодня он общаться со следователем не в состоянии.

– Меня буквально преследует удача, – сказала Яна вслух.

Естественно, пик дождя и ветра пришелся именно на то время, когда Яна добиралась до прокуратуры. Как только она вошла в кабинет, повесила на плечики пальто, сняла сапоги, а подумав немного, и колготки, носки которых от обуви окрасились в сизый цвет, и принялась носовым платком стирать размазавшуюся по всему лицу тушь, как стихии угомонились, так что даже солнечный свет стал робко пробиваться сквозь густую пелену облаков.

Яна разложила колготки на батарее, слава богу, достаточно горячей, и загородила их стулом. С завистью вспомнила, что у Мурзаевой в кабинете стоит некое подобие валенок, начальница хвастается, что незаменимая штука в зимний период. Надо и ей обзавестись или это тоже вызовет гнев Крутецкого? Скажет: вы где находитесь, у себя дома на завалинке или все-таки на работе? И будет прав, Марина Петровна заслужила право ходить на работу в чем хочет, хоть в валенках, хоть в купальнике, а она, как молодой специалист, должна выглядеть безупречно.

Подал голос телефон.

– Яна? Це Зейда.

Вот уж действительно удачный день!

– Слушаю вас, Виктор Николаевич, – произнесла она холодно.

– Меня выпустили.

– Рада за вас.

– Погуляем вечерком?

– Боюсь, это невозможно.

– Что так? Мы вольные птицы, пора, брат, пора! Видишь, посидел в тех же стенах, что Лермонтов, и стихами заговорил.

– Виктор Николаевич, эти строки принадлежат Пушкину.

– А да, точно, точно!

– У вас что-то еще?

– Не можешь говорить? – проявил смекалку Зейда.

Яна вздохнула. И папа был прав, и Крутецкий тоже, когда предостерегали ее от неподходящих знакомств и неразумного поведения. Стоило ей прийти под окна гауптвахты, как он уже с ней запросто, на ты, как и с другими своими девками.

– Виктор Николаевич, простите, если своим вчерашним появлением под окнами вашей камеры я дала повод думать, что испытываю к вам личный интерес.

– А нет?

– К сожалению, нет. И помочь в работе тоже не могу по независящим от меня причинам.

В трубке вздохнули:

– Шо робити… А точно нет?

– Точно, Виктор Николаевич. Всего хорошего.

Она положила трубку, не дожидаясь ответа. Шо робити, шо робити… Добиваться надо девушку, вот шо робити! Но зачем, если сейчас он просто пойдет по списку тех, кто поддерживал его в трудные времена заточения. Небось целая армия медсестер приветствует Витеньку восторженными криками.

Самое лучшее, что она может сделать, это немедленно забыть товарища Зейду, а когда высохнут колготки, надеть их и постучаться к Крутецкому, извиниться, сказать, что все осознала, и поблагодарить за наставления. А потом попросить, чтобы он передал ее глубочайшие извинения Сергею Васильевичу. В принципе колготки на батарее подогрелись, можно и мокрые натянуть, на ногах еще скорее высохнут.

Яна быстро оделась, убедилась в зеркале, что стерла всю тушь с лица, из остатков прически соорудила гладкую косу и уже потянулась к ручке двери, как вдруг подумала, а с чего это, собственно, Костенко так разволновался, когда она проявила интерес к тому старому делу?