Мария Воронова - Из хорошей семьи

– Я просто хотел бы исправить положение, насколько это возможно, поэтому спрашиваю, в чем я виноват перед вами.

– Сами должны понимать!

– Должен, но не обязан, – огрызнулся Евгений, уже жалея, что начал этот разговор.

– Нет, вы посмотрите только, он еще спрашивает, – горестно воскликнула Зуйкова, – смотрит на нас честными глазами и разыгрывает дурачка!

– Не понимаю, Ольга Викентьевна. Лично я не обижал никого из вас.

– Вы ошибаетесь, молодой человек, в корне ошибаетесь! Вы обманом втерлись на кафедру, а теперь, когда ваша хитрость вскрылась, продолжаете упорствовать и ставить ваши личные шкурные интересы выше общественных! Вы прекрасно понимаете, какое это пятно на репутации кафедры, а ходите, как святой!

– Да почему же как святой? Молча сижу, рефераты проверяю.

– Он еще и издевается над нами! – Зуйкова оборотилась к коллегам, воздела руки горе, и тут же быстро повернулась к нему и заговорила мягко, почти интимно: – Молодой человек, ну неужели вы хотите, чтобы мы все взяли и прямым текстом высказали вам в лицо все как есть?

– Ах, так вы этого еще не сделали?

– Нет, мой дорогой! Я еще не сказала, что вы лжец и сын убийцы и таким, как вы, не место на нашей кафедре! У нас славная история с вековыми традициями, и мы не позволим вам ее поганить!

– Теперь все, Ольга Викентьевна?

– Если в вас осталось хоть немного совести, то вы обязаны уволиться как можно скорее!

– Видимо, не осталось, – вздохнул Евгений и ретировался за шкаф, где чайник уже громко и уютно шумел, пуская из носика пар.

Стараясь не слушать галдеж коллег о том, до какой степени он охамел и опустился, Евгений снял с полки кубическую железную коробочку с затейливым восточным узором, где хранил заварку, и обнаружил, что она пуста.

– Бойкот бойкотом, а чаек мой выдули, – заметил он в пространство, взглянул, как вода льется по оконному стеклу, растворяя серый тяжелый пейзаж, и поежился, представив, что придется все-таки выходить в столовую.

Тут за шкаф зашел старейший преподаватель кафедры Тимченко, маразматик и дикий зануда. Они с Евгением и до бойкота ненавидели друг друга. Тимченко возмущался, что Евгений не забирает у него последние пары, Евгений бесился, что Тимченко втюхал ему аспирантов и соискателей, а самое страшное, Евгений покушался на лекции, которые читал Тимченко, сам хотел их вести, считая, что сделает это ярче, интереснее и современнее. Тимченко прознал о его устремлениях и повел себя как примадонна, почуявшая опасную конкурентку в своей дублерше. Много нелестного узнал Евгений тогда о себе и о своем военном училище, а теперь вообще настал звездный час для старика.

– Женя, я с тобой попью чайку, ты не против? – сказал Тимченко, усаживаясь. – Хоть просторно посидим, а то тут вечно вьются у стола, как голуби над помойкой.

Евгений улыбнулся, растроганный.

Щелкнув замками модного дипломата, Тимченко достал оттуда початую пачку индийского чая, герметично завернутую в полиэтиленовый пакетик, будто на случай ядерной войны, и небольшой кулек с сушками.

– С собой носить надо, – произнес он наставительно, – тут оставлять – это все равно что на вокзале. Давай чашку, насыплю. Сахару только нет.

Разлив по чашкам кипяток, Евгений подождал несколько минут, пока осядут чаинки, и глотнул. Тимченко молча пододвинул ему блюдечко, на которое высыпал сушки.

Евгений улыбнулся. Говорить было нечего. Из-за шкафа доносились еще какие-то обрывки типа «неслыханно», «хамство», «вопиющая безответственность», «оголтелый эгоизм», но это было то же самое, что ливень за окном.

– Через годик, может, и отдам тебе пару своих лекций, вроде ты парень способный.

– Спасибо, но… – Евгений покосился в сторону шкафа.

– Не вздумай писать по собственному.

Евгений хотел сказать, что и не собирался, но тут в преподавательскую заглянула Таня и с такой ненавистью процедила: «Там спрашивают», – что хоть она и не назвала имени, сразу стало ясно, что спрашивают именно преподавателя Горькова.

Выйдя в коридор, Евгений увидел Ледогорову. Совершенно мокрая, в пальто, сильно забрызганном грязью с одного бока, она ежилась возле окна.

– Лида… Лидия Александровна! Вы ко мне?

Она кивнула.

– Господи, сейчас, сейчас, – заметался Евгений, отворяя все двери подряд, пока не сообразил завести Лидию в первую аудиторию, которая по совместительству являлась музеем кафедры, и поэтому использовалась главным образом в торжественных случаях, а в обычные дни пустовала, – вот, зайдите. Давайте пальто…

– Я на минуту, Евгений Павлович.

– Надо просушиться.

– Зачем, если сейчас снова выходить? Лучше побегу, пока вода на теле не остыла.

– Вы простудитесь.

– Ой! – Отмахнувшись от него, Ледогорова принялась перчаткой сбивать грязь с полы пальто. – Вот изгваздалась, это да.

– По вашей логике, зачем чистить, если сейчас снова выходить?

– И то верно. Ладно, к делу. Евгений Павлович, нам нужно серьезно поговорить.

– Я в вашем распоряжении.

Она покачала головой:

– Нет, Евгений Павлович, разговор будет тяжелый и серьезный, поэтому думаю, что лучше всего будет вам прийти ко мне.

– Лидия Александровна, я взрослый человек, а не истеричка, говорите здесь, только снимите, пожалуйста, мокрое пальто.

Ледогорова покачала головой:

– Хирургические вмешательства должны делаться в соответствующей обстановке.

«Какая-то дешевая таинственность, – подумалось Евгению, – неужели она хочет мне припомнить тот наш поцелуй?»

– Речь пойдет не о нашем с вами поцелуе, – сказала Ледогорова.

– А о чем тогда?

– Слушайте, Евгений Павлович! Я тащусь к вам в дождь, продрогла до костей, рискую умереть от воспаления легких, лишь бы только сообщить, что у меня для вас важные новости, так вы уж потрудитесь, загляните ко мне на десять минут после работы, чтобы их узнать.

– Но…

– Без но! Дом вы помните, квартира восемнадцать, сегодня вечером жду. До свидания.

Евгений посмотрел ей вслед. Лидия шла быстрой, легкой походкой, только намокший шарф висел уныло.

Вернувшись в преподавательскую, Евгений в компании Тимченко попил чая с сушками и сел за проверку рефератов, но работа не спорилась. Текст расплывался перед глазами, терялся смысл, а Евгений вновь и вновь чувствовал прикосновение сухих мягких губ Лидии к своим губам.

Чтобы прогнать наваждение, он вышел покурить на черную лестницу и в узкое окошко увидел, что дождь перестал и ветер стих, замесив под ногами людей тяжелую ледяную кашу. В сплошной пелене серых, будто грифель простого карандаша, туч виднелось светлое пятнышко, по которому было ясно, что еще день, и, может быть, скоро распогодится.

Где сейчас Лида? Добежала до теплого пристанища, сняла ли сапоги и верхнюю одежду? Дома она или вернулась на работу? Или еще бредет по улице, продрогшая и одинокая?