Мария Воронова - Из хорошей семьи

– Но что я могу, Юрий Иванович? – вздохнула Яна. – Если меня чуть не уволили с позором за поход в архив…

– Да? А что не так?

– Не согласовала.

– Если каждый чих согласовывать, далеко не продвинешься.

– Да я и так уж на плохом счету, – вздохнула Яна, – что ни сделаю, все не так.

– А ты думала, как сталь закалялась?

На высокой ограде садика лежала высокая полоска снега, Яна сняла ее и слепила колобок.

– Только так, малая, из огня да в полымя. У меня супруга хирург, она знаешь как говорит?

– Как?

– Раз скажешь, два скажешь, а пока корнцангом по рукам не дашь, все равно не запомнят. Так я лучше сразу корнцангом, чтобы обучение быстрее шло.

Яна бросила снежок в узловатый ствол ивы, растущей в пяти шагах, и не попала.

– Снайпер, – прокомментировал оперативник, быстро зачерпнул снега из сугроба и залепил снежок в самую середину дерева.

Молча дошли до остановки. Автобуса не было видно даже вдалеке, и, взглянув на толпу людей, с суровыми лицами ожидающих транспорт, Яна с оперативником потихоньку двинулись к метро пешком.

– Хочешь, научу волшебному заклинанию? – спросил Юрий Иванович, взяв ее под руку.

– Какому?

– Волшебному. Повторяй его почаще и превратишься в классного специалиста.

– Ничего не получится.

– Это точно поможет, сто процентов. Итак, слушай: нас, – тут Юрий Иванович проглотил соленое словцо, – а мы крепчаем.

– И все?

– Да. Так и повторяй, и помни, что никто не рождается готовым корифеем, а докопаться можно и до столба. Что там Мурзаева гонит на тебя – ее дело, а ты просто работай добросовестно, и все.

– Вам легко говорить…

– Теперь легко. И тебе будет легко через десять лет, а пока терпи.

– Спасибо, Юрий Иванович.

– Да не на чем. Ты, кстати, в курсе, что Витьку замели?

Сердце Яны екнуло:

– Как? Куда?

Оперативник засмеялся:

– На губе сидит, и не дают ему больше интересных книжек…

– А что случилось?

Юрий Иванович вздохнул:

– Темная история. То ли пьяный был, то ли что, но военный патруль скрутил его прямо на Невском.

Яна заставила себя презрительно рассмеяться, только чтобы он не подумал, что она беспокоится за непутевого Зейду:

– Просто сказания о богах и героях!

– Так я о чем! Это каким надо быть смельчаком, чтобы пристать к такому великому воину, как наш дорогой Виктор Николаевич!

– И долго он будет сидеть?

– Дали трое суток, но, когда он заступил дежурным по столовой, дембеля там жарили картошку, так что накинули еще неделю. Да ты не волнуйся, человек сидит в историческом месте, с окнами на Русский музей, газетки читает, сплошная благодать. Весь пропитался, наверное, культурой, как пончик маслом.

– А можно его навестить? – вырвалось у Яны.

Юрий Иванович отмахнулся:

– Какой там, это же гауптвахта! Потерпи, через пару деньков выйдет, смиренный и облагороженный. По легенде, на этой губе отбывал наказание Лермонтов собственной персоной, возможно, поэтический дар у него именно там открылся. Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня… Вдруг и у Витеньки что проклюнется.

Яна улыбнулась, представив, как Зейда, покусывая кончик гусиного пера, с элегической тоской взирает в небо сквозь прутья оконной решетки.

– Ладно, хочешь, поедем туда, просто под окнами походим? – вдруг предложил Юрий Иванович. – Окажем товарищу моральную поддержку?

Это было очень глупо, но Яна согласилась.

Благодаря помощи Авдотьи Васильевны Евгений неукоснительно соблюдал трудовую дисциплину и пожинал все прелести тихого бойкота.

Вести занятия ему больше не доверяли, и Евгений либо бездельничал, либо проверял рефераты, которые были все написаны как по стандарту гладкими обкатанными фразами, которые не заключали в себе никакой мысли, но и возразить на них было нечего. По большей части он просто исправлял орфографические ошибки, чтобы показать, что выполнил работу добросовестно.

Оставшись без учебной комнаты, он вынужден был торчать в преподавательской, немножко напоминая себе Хому Брута в процессе отпевания панночки. Вокруг него будто был очерчен белый круг, за который никто не заступал. Кафедральные дамы отворачивались, поджав губы, мужики тоже смотрели мимо, а лаборантка Таня с трагическим видом молча подсовывала ему приказы для ознакомления. Когда собирали по рублю на чей-то юбилей, Евгений тоже хотел сдать, но Таня будто не заметила протянутой ей желтенькой купюры.

Через три дня режима молчания его вызвал завкафедрой (Таня передала его распоряжение так презрительно, что Евгений не сразу понял, чего от него вообще хотят) и спросил, когда ждать заявление по собственному желанию. Услышав, что никогда, он скорбно вздохнул: «Молодой человек, не знаю, чего вы добиваетесь, но в любом случае вы у нас работать не будете!»

Евгений не стал спорить и вернулся к проверке рефератов. В студенческих трудах, как и в марксизме-ленинизме, явно было три источника, три добросовестные оригинальные работы, выполненные в незапамятные времена прилежными студентами и с тех пор ходившие по рукам и переписываемые почти дословно, с самой легкой отсебятинкой, например слово «возможно» заменялось на «вероятно». Приходилось ставить всем «хорошо», а если почерк был красивый и мало ошибок, то и «отлично».

Погода испортилась. С утра сильно потеплело, и за окном свистел ветер, до звона раскачивая троллейбусные провода, с хмурого жестяного неба летел то ли дождь, то ли град, снег быстро таял, на дорожках между корпусами обнажилась земля и разливались безбрежные лужи. Герои, отважившиеся покинуть укрытие в такую непогоду, бежали сгорбившись и подняв воротники пальто, и, глядя на них, Евгений решил не ходить в столовую, а просто выпить чаю, благо заварка у него была своя.

Лучше сидеть голодным, чем с мокрыми ногами.

Как только он зашел за шкаф, где находился стол для чаепитий, и воткнул в розетку вилку электрочайника, сотрудники, мирно трапезничавшие до этого момента, вдруг вскочили и разошлись по рабочим местам, кто с чашкой, кто с бутербродом в руках. Евгений остался в чайном закутке один, и не сказать, чтобы сильно расстроился из-за этого, но стало неловко.

– Товарищи, простите, если помешал, – сказал он, выйдя из-за шкафа, – но мне казалось, мы все поместимся за столом.

Молчание было ему ответом.

– Коллеги, я вас не совсем понимаю, – продолжал Евгений, – насколько мне известно, я никому из вас не сделал ничего плохого. Если я ошибся, скажите мне, в чем я провинился, и я постараюсь все исправить. Зачем создавать невыносимую рабочую обстановку, ведь это отражается на производительности труда далеко не лучшим образом.

– Это вы нам еще будете читать мораль? – перебила доцент Зуйкова со своей фирменной визгливой интонацией.