Батья Гур - Убийство в субботу утром

Телефон стоял на конторке поста дежурной сестры, откуда через открытую дверь хорошо было видно, что происходит в палате Тубола. Через час она наконец, ни на секунду не отрывая глаз от Тубола и нащупывая нужные отверстия с цифрами на диске телефона, снова решилась набрать номер дежурного врача. В трубке слышались пронзительные, отрывистые и совершенно безнадежные гудки. Однако, когда Тубол выстрелил в противоположную стену и больные, до этого парализованные страхом, начали впадать в буйство, она встала, с невозмутимым выражением на лице прошагала к кровати Тубола и забрала у него пистолет без малейших усилий — он даже не пытался сопротивляться, — а потом побежала к кабинету дежурного врача.

Глубокий сон Баума был прерван громким стуком в дверь, которую он не поленился запереть за Голдом. Пришлось встать и отворить. Застигнутый врасплох залившим комнату светом — Двора нажала выключатель, — он увидел изумленное лицо разбуженной Хедвы и уже собирался спросить, в чем дело, когда взгляд его наткнулся на маленький пистолет в руках сестры. Она стояла, трясясь с головы до ног и рыдая. Никто никогда не видел сестру Двору плачущей. Эти рыдания вкупе с видом ее растрепанных светлых волос, обычно аккуратно собранных в конский хвост, ясно свидетельствовали: случилась катастрофа.

— Я не могла одна справиться с больными! Где вы были все это время? — бросилась выговаривать Бауму сестра Двора. Тут она увидела Хедву, просверлила ее взглядом и воскликнула: — О, я должна была догадаться, чем вы тут занимались! Так вот почему телефон в кабинете дежурного врача не отвечал, пока Тубол целился из заряженного пистолета в соседей по палате!

Баум не стал дожидаться окончания монолога. Он побежал в четвертый корпус, оставив Двору надрываться в дверях.

В палате горел свет, криков не слышалось. Баум пересчитал пациентов и облегченно вздохнул, убедившись, что все на месте. Тубол сидел, забившись в угол кровати и устремив взор в пространство, как будто ничего не случилось. Баум осмотрелся. Пациенты вели себя как всегда, и ему вдруг пришло в голову, что посторонний наблюдатель, не умеющий различать признаки напряжения и возбуждения, заподозрил бы Двору в паникерстве. Но Баум не был сторонним наблюдателем. В кармане у него был маленький пистолет, перед ним — палата на грани буйства.

Он вернулся в кабинет, где застал Двору все так же стоящей на пороге и Хедву, которая, к его удивлению, снова заснула.

— Я ни за что не пойду обратно в корпус, и вы меня не заставите, — начала Двора, но Баум повелительным тоном, какого она никогда за ним не знала, оборвал ее:

— Вы идете со мной, причем сейчас же, потому что пациенты нуждаются в вашей помощи, и вообще вы на работе!

Бормоча «кто бы говорил», она пошла за ним по коридору, на ходу отвечая на вопросы Баума, который желал знать все подробно.

Возбуждение больных дошло до критической точки. Только после того, как двое самых буйных были успокоены и мирно лежали в своих постелях, Баум подсел к Туболу и обыденным, безразличным тоном спросил:

— Где же ты нашел пистолет?

Тубол, свернувшийся в позе эмбриона, даже не повернул голову в сторону врача. Баум достал пистолет из кармана, покрутил им перед глазами больного и повторил вопрос. Реакции не было. Но когда Баум со вздохом встал, Тубол внезапно завыл.

Он выл протяжно, по-звериному, так что даже Бауму, видавшему всякое, стало жутко. Бурная реакция остальных пациентов не заставила себя ждать, требовалось незамедлительное вмешательство. Дворе удалось воспрепятствовать Шломо Коэну сорвать с себя одежду, но ей пришлось призвать Баума на помощь, чтобы тот удерживал дюжего Коэна, пока она будет делать укол. Потом они сделали укол Туболу, но, когда она собралась ввести иглу в руку Ицику Циммеру, знаменитому своими неуправляемыми приступами ярости, тот бросился сзади на Баума, который держал Тубола и не мог пошевелиться. Баум начал задыхаться, но в этот момент Двора все же изловчилась воткнуть в руку Циммера иглу. Для устрашения Ицика Циммера достаточно было одного вида шприца, он моментально отпустил старшего дежурного. Баум без сознания рухнул на пол.

Очнувшись, он увидел директора больницы профессора Грюнера и двух незнакомых людей, стоящих рядом с его кроватью. Он попытался что-то сказать, но смог издать только чуть слышный шепот. Директор произнес отеческим тоном:

— Не надо напрягаться. Вы в моем кабинете, палата под контролем, все в порядке, и вы скоро оправитесь. Здесь несколько человек из полиции, они пытаются выяснить, что произошло. Их интересует не происшествие в палате, а пистолет, и они хотят задать вам несколько вопросов. С Дворой они уже говорили, и с Хедвой тоже.

Из-за его головы возникла неясная фигура и, приняв отчетливые очертания, предстала перед Баумом. Хедва, с красными опухшими глазами, гладила его руку. Большие часы на стене показывали четыре. Четыре часа утра? Как он мог проспать так долго? Профессор Грюнер, будто читая его мысли, объяснил: приехав в больницу, он застал в корпусе полный разгром.

— Двора была великолепна. Непостижимо, как она ухитрилась связаться со мной посреди этого кошмара. Мы вызвали машину «скорой помощи», но, когда она прибыла, вы уже пришли в себя и даже сами дошли сюда из корпуса, а потом врач обработал вам горло и дал снотворное.

Баум потрогал шею — на ней была жесткая повязка в форме воротника. Голова свободно поворачивалась, но горло пересохло и саднило. («Как будто кто-то разжег в нем костер», — сказал он Хедве позже, когда снова смог внятно разговаривать.)

— В полиции считают, — продолжал Грюнер, — что пистолет, который был у Тубола, связан со смертью Евы Нейдорф. Они ждали, когда вы очнетесь, чтобы спросить: не известно ли вам, как он попал к Туболу.

Баум посмотрел на профессора Грюнера, но ему было больно смотреть на свет, и он закрыл глаза, слабым движением руки дав понять, что не имеет никакого представления. Когда Баум снова открыл глаза, Грюнер стоял все там же, его лицо выражало обеспокоенность. Стрелки настенных часов за его спиной указывали на четверть пятого.

— Ты только себе представь! — говорил позже Баум Хедве. — Я даже не был уверен, что он вообще меня знает. Нет, правда; иногда он проходит мимо так, словно я стеклянный. Один раз даже спросил мое имя. А ведь ему всего пятьдесят…

— Пятьдесят пять, — поправила Хедва, поджимая губы. — И не говори о нем так. По-моему, Грюнер прекрасный человек. Ты бы видел рекомендацию, которую он мне написал для Института!

— Ах, для Института! Если дело касается Института, обо мне уже и речи нет! Ты, кажется, воображаешь, что Институт находится на полпути к Всевышнему. Я не говорю, что Грюнер идиот, но, согласись, уж никак не гений; во всяком случае, слегка не в себе, чтоб не сказать в маразме…