Роберт Гэлбрейт - Дурная кровь

Робин взяла листок, на котором был написан аккуратным, четким, наклонным почерком, буква к букве, всего один абзац, и начала читать.

Она пытается манипулировать посредством слов, а иногда лести. Рассказывает мне, как я умен, а потом заговаривает о «лечении». До смешного прозрачная стратегия. Ее «квалификация» и «образование» в сравнении с моим самопознанием и самоосмыслением – это тление сырой спички рядом с солнечным протуберанцем.

Обещает, что для меня психиатрический диагноз будет означать более мягкое лечение. Это она выкладывает мне между воплями, когда я охаживаю хлыстом ее физиономию и груди. Истекая кровью, умоляет понять, что может принести мне пользу. Будет свидетельствовать в мою защиту на суде. Ее заносчивость и жажда лидерства раздуты общественным одобрением, которое сформировано профессией «доктора». Даже сидя на цепи, она убеждена в своем превосходстве. Это убеждение придется откорректировать.

– Видите? – неистовым шепотом заговорил Такер. – Он держал Марго Бамборо на цепи у себя в подвале. Он наслаждается, когда это описывает и проживает заново. Но психиатры от этого свидетельства отмахнулись: сочли, что Крид просто-напросто штамповал такие записи, чтобы привлечь к себе побольше внимания. Сказали, что все это наиграно с расчетом на новые допросы: ему нравилось тягаться с полицией, читать о себе в газетах, видеть себя в новостях. Сказали, что это фантазии, которые нельзя принимать всерьез, чтобы не потакать Криду, потому как такие беседы его только раззадорят.

– Вот мразь, – выговорила себе под нос Лорен.

– Но мой кореш, надзиратель, сказал… потому что, как вы знаете, на совести Крида, по общему мнению, были жизни трех женщин, чьи тела так и не нашли: моей Лу, Кары Вулфсон и Марго Бамборо… так вот: кореш мой сказал, что Крид спит и видит, чтоб его поспрашивали про докторшу. Крид, понимаете, любит людей с положением. Считает, что мог в свое время устроиться в какую-нибудь международную корпорацию, стать профессором, а то и выше, да вот отвлекся на убийства. Это я от кореша от своего знаю. Он так рассуждал: Крид видит себя на такой же высоте, только в иной области.

Робин молчала. Не так-то просто было стряхнуть впечатление от прочитанного. В ее глазах Марго Бамборо обрела плоть, и Робин волей-неволей представляла, как Марго, истерзанная и окровавленная, пытается убедить психопата сохранить ей жизнь.

– В восемьдесят третьем году Крида перевели в Белмарш, – продолжал Такер, поглаживая лежащие перед ним листки, и Робин с трудом заставила себя сосредоточиться, – и там стали глушить таблетками, чтобы не дать ему возможности… ну понимаете, чтобы он не мог поддерживать… Вот тогда-то я и получил разрешение ему написать и добился от него ответа. С того самого момента, как его упекли, я оказывал давление на властные структуры, чтобы иметь возможность задавать ему вопросы лично и получать ответы из первых рук. И что вы думаете: я их дожал. С меня взяли клятву никогда не предавать гласности эту переписку, не показывать его ответы журналистам, но, так или иначе, я был и остался единственным родственником жертвы, с которым ему позволили контактировать напрямую… и вот это… – он повернул к Робин следующие два листка, – получено мною от него.

Письмо было написано на бумаге с тюремной надпечаткой. Никакого обращения, вроде «Уважаемый мистер Такер», в нем не было.

Ваше письмо пришло ко мне три недели назад, но вскоре после этого меня поместили в одиночную камеру и лишили письменных принадлежностей. А значит, и возможности ответить, хотя мне, как правило, вообще не дозволяется отвечать на запросы, подобные вашим, но, по всей вероятности, Вы проявили упорство и взяли измором тюремное начальство. Шутки в сторону: меня восхищает Ваша целеустремленность, мистер Такер. Анализируя свою личность, могу сказать, что меня тоже отличает способность к преодолению сложных препятствий. Долгие три недели вынужденного одиночества я размышлял, как бы поточнее объяснить Вам суть дела. Один человек из десяти тысяч способен это понять. Чувствую, Вы полагаете, что я должен помнить имена, лица и характеры моих разнообразных «жертв», однако память показывает мне только многоногое, многорукое и многогрудое чудовище, с которым я баловался, зловонную игрушку, способную выражать словами боль и муки. Конечно же, мое чудовище никогда не составляло мне приятной компании, хотя и пробуждало интерес своими конвульсиями. Активная стимуляция могла поднять мое чудовище до экстаза боли: тогда оно понимало, что еще живо, и с трепетом замирало на краю пропасти, умоляя, вопя, взывая о пощаде.

Значит ли это, что чудовище слишком часто умирало, чтобы потом возродиться к жизни? Вернее будет сказать: на мой вкус – слишком редко. Аберрации его облика и голоса, реакции на различные стимулы никогда не менялись. Лечивший меня психиатр Ричард Мерридан давал другие имена моему наваждению, но истина состоит в том, что надо мной властвует божественное помешательство.

Авторитетные коллеги Мерридана оспаривали его заключение о моей вменяемости. Мерридан стоял на своем, но судья, как ни прискорбно, попросту решил не вникать. Абстрагировался. Мистер Такер, не исключено, что я и впрямь убил Вашу дочь, а может быть, и нет. Очень возможно, что мною двигало безумие, которое по сей день туманит мне память и еще ждет искусного врача, способного видеть глубже других, но столь же возможно, что я в глаза не видел Вашу крошку Луизу, которая сейчас бродит по свету и смеется над обезумевшим папочкой; равно возможно и то, что она попала в ад, не сравнимый с тем, где обитало мое чудовище.

Четкая организация психиатрической помощи, такая, к примеру, как в Бродмуре, дала бы мне возможность максимально восстановить память. Какие же соображения заставляют лиц, облеченных властью, удерживать меня здесь, в Белмарше? Уму непостижимо: сегодня при попустительстве надзирателей меня подвергли серьезной опасности. Притом что на каждого, кто причинит мне вред, ляжет клеймо, мне изо дня в день угрожают физической расправой. Есть ли надежда, что в таких условиях у меня восстановится психическое равновесие?

Рудиментарный психоанализ, которому подвергают меня по сей день, лишь усугубляет мою неспособность вспомнить содеянное. Если речь идет о незаурядной личности, к изучению таковой следует допускать лишь тех, кто способен ее оценить. Должно быть, Вы, мистер Такер, сумеете мне помочь. Только тогда, когда я окажусь в соответствующем лечебном учреждении, у меня появится возможность напрягать свою фрагментированную память в поисках деталей, способных подсказать Вам, что случилось с Вашей дочерью. Естественно, там, где меня держат сейчас, я думаю лишь о том, что моя личная безопасность постоянно оказывается под угрозой. Мои умственные способности неумолимо угасают. Конечно, Вас огорчит мое умолчание о судьбе Луизы. А знаете ли Вы: когда отступает помешательство, ко мне возвращается человеческое сочувствие. Кроме того, даже самые злобные мои недоброжелатели нехотя соглашаются, что в действительности мне гораздо легче понимать окружающих, нежели им – меня! У меня, например, есть отчетливое понимание того, сколь важно для Вас отыскать тело Луизы, чтобы достойно предать его земле. Мой запас человеческого сострадания, однако, стремительно опустошается условиями моего нынешнего бытия. Едва не лишившись глаза в результате последнего акта злостного хулиганства, я долго не мог оправиться, поскольку администрация не давала согласия на мой перевод в городскую больницу. «Равные права на медицинскую помощь – не для злодеев!» Логика общественности выглядит именно так. А ведь жестокость лишь порождает новую жестокость. В этом сходятся даже самые невежественные из психиатров.