Татьяна Алюшина - Актриса на главную роль [litres]

Он шел к центру сцены, к точке, обозначенной стойкой с микрофоном, а Алла медленно спиной удалялась назад – еще одна тающая в темноте фигура.

У Славы не столь сильный голос, как у Павла, но очень необычный тембр: чуть хрипловатый, глубокий. Этой песне Розенбаума он подходил как никакой другой. Он пел очень классно, Глафиру словно током прошибало от этих строчек, пропеваемых эмоционально, искренне, с нажимом.

Он закончил песню, обрывая аккорд. Из-за его спины вышла Лиля и начала читать стихи, а Слава медленно отступал в темноту.

Они сменяли друг друга, начиная читать стихи или отрывок прозы или петь, медленно выходя из темноты на свет и возвращаясь обратно, отступая в темноту, а на их место выходили другие, словно уходящие от нас люди и их возвращающиеся души разговаривали с залом.

В самом конце к микрофону подошел Павел и запел «Журавли». А из темноты один за другим выходили артисты, останавливаясь за его спиной, становясь клином, и на словах «Летит, летит по небу клин усталый…» все артисты одновременно вскинули правые руки, чуть приподняв и вытянув пальцы, и начали синхронно раскачиваться из стороны в сторону, изображая журавлиную стаю.

И было это так пронзительно и так сильно – потрясающий голос Павла и эта «стая», летевшая за его голосом, – что пробирало самих артистов до самой глубины. Девчонки в «строю» раскачивались, «летели» и плакали…

Вот так.

На последних строчках, продолжая держать руки, они так же слаженно и синхронно все вместе начали медленно отступать назад – уходя, растворяясь в темноте.

А допев, выдержав паузу, вышли вперед на свет рампы, выстроившись в одну линию, и поклонились «до земли», касаясь пальцами пола. Выпрямились, постояли в молчании несколько секунд и ушли со сцены. Совсем.

Молча, не обменявшись ни словом, они быстро собрали свои вещи.

К ним подбежал Степан Васильевич с потрясенным лицом и следами слез.

– Ребята! – хватал он за руки Пашку со Славой. – Ребята! Это было… – покрутил он головой, не в состоянии подобрать слов, чтобы передать свои чувства. – Это… Вы такие молодцы! Вы даже не представляете, какие вы молодцы!

– Мы поедем, ладно? – осторожно вытаскивая свою ладонь из руки подполковника, сказал Рогов и повторил: – Поедем. Устали мы.

– Да, да, – спохватился подполковник, отпустив руки парней. – Езжайте. Но вы… Мы все плакали, – признался вдруг он с такой подкупающей искренней открытостью. – Все. Плакали и не стеснялись своих слез. Вы потрясающие молодцы, ребята. Спасибо, спасибо вам. Лучшего выступления в память о Федоре невозможно придумать. Как памятник это, навсегда. – Его глаза засверкали от подкативших слез.

А они, словно не желая растрачивать то тонкое ощущение прикосновения к высоте, что испытывали, уставшие, опустошенные, быстро расселись в одном из автобусов, привезших их в часть, и поехали в гостиницу, в которой для них были забронированы номера. И молчали всю дорогу. Не могли говорить.

Только Михаил Власович подошел к Глафире, очень осторожно, словно боялся сломать, взял ее ладошку в свои руки и поцеловал.

Ничего не сказал, просто поцеловал.

Так и доехали до города в молчании и разбежались по своим номерам. А парни позже вечером спустились в ресторан и напились.

Это непросто, поверьте, очень непросто настолько выкладываться всем своим существом артисту. Вот так они и выгорают. Вот так…

– Это ваше выступление… – словно исповедовался Глаше тихим, проникновенным голосом Трофим. – Какой там концерт? Вся часть в ауте, командование на ушах стоит, проверки, летный состав лихорадит, Федька погиб, а тут херня какая-то: концерт, на который нас загнали чуть ли не строевым шагом, потому что таков приказ минобороны – принять артистов, отработать мероприятие. – Он перевел дыхание, помолчал пару секунд. – И вдруг ты. Стоишь у этого микрофона, держишься за него руками, такая хрупкая, нежная и одновременно сильная. Я обомлел. Смотрел на тебя, слушал и со всей ясностью понимал, что моя жизнь разделилась на две половины: до этого момента и после него. А когда ты, появляясь из темноты, пела цветаевский «Реквием», у меня прямо мурашки бегали по телу и по мозгу, как кипятком обдавало. Этот твой голос… Ты смотрела прямо на меня, посылая это: «К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры, – чужие и свои?! Я обращаюсь с требованьем веры и просьбой о любви…» У меня сердце остановилось, я дышать перестал. Сидел, словно в ступоре, глаз не мог от тебя оторвать и думал, что сейчас помру.

– Я тебя не видела, – тихо выдохнула Глаша.

– Я знаю, – кивнул Трофим.

– Я не видела лица человека, к которому обращалась. Я слишком сильно погрузилась в исполнение, растворилась в нем.

– Да, я понимаю, – кивнул он, – но это не имеет значения. Все мы были потрясены вашим выступлением. Каждая песня, каждое стихотворение – все попадало точно в душу. И вдруг эти ваши «Журавли». Плакали, уже не сдерживая слез, все. Весь зал. И когда вы вышли, поклонились, постояли, словно минуту молчания выдерживая, и ушли, мы всё так же продолжали сидеть, оглушенные, опустошенные, эмоционально потрясенные. Кажется, у вас это состояние называется «душевный катарсис». Вот так мы и сидели, переживая его. А когда немного пришли в себя, утерли слезы, обменялись впечатлениями и эмоциями и захотели пообщаться с артистами, поблагодарить, выяснилось, что вы уже уехали. Естественно, что я не кинулся следом за тобой, чтобы познакомиться лично. Понятно, что это был только миг откровения, духовного просветления какого-то. Но он перевернул мою жизнь. С того самого мига я совершенно определенно знал, вот как ты знаешь, что ты моя родная душа, моя половина, мой человек. Вот так. С первого взгляда. И со всей очевидностью чувствовал, что смогу быть счастлив только с тобой. Но это знание ничего не меняло в моей жизни – была Ольга, был Макарчик, которому только исполнился годик. И служба, работа, которую даже при очень богатом воображении невозможно соединить с тобой каким бы то ни было образом, даже мистическим. Жил дальше, постоянно держа где-то в сознании, как это у вас, театралов, романтично называется, твой «запечатленный образ». Вот его и хранил, осознавая абсолютную нереальность хотя бы нашей встречи. Ты была как Венера для меня, примерно на той же орбите.

– А сейчас? – тихо спросила Глафира.

– Сейчас орбиты немного сблизились, – усмехнулся Разведов. – А тогда… Подполковник Карасин, такой правильный служака, установил хорошую видеокамеру в зале и снял этот ваш «не концерт» на всякий случай, думал – для отчета в министерство о проведенном мероприятии понадобится, а получилось так, что все, кто хотел, поскидывали себе на планшеты и флешки то ваше выступление. А когда обсуждали его и делились впечатлениями, жена командира нас и просветила, говорит: эта девочка, которая у них главная, Глафира Пересветова, она в сериале классном сыграла. Я сразу же полез в инет. У меня тут все есть – и «Зыбь», и «Скорость потока» и «Преломление» Алексея Аркадьева, и это странное андеграундовское «Колесо 5», который я совершенно не понял, но ты там классная. И спектакль, которые ты поставила в московском театре, тоже есть. Я потрясен и восхищаюсь тобой как актрисой. У нас такая прорва красивых, интересных артисток, который из картины в картину играют самих себя: одна и та же прическа, один и тот же макияж, одинаковые жесты, слова, реакции, мимика. А тут вдруг ты. Это твоя «Зыбь»… – Он замолчал, перевел дыхание. – Вот совершенно солидарен с Андреем, я бы тоже этому Карагозову рожу хотел бы набить за то, что он с тобой там вытворял. Думал, у меня сердце разорвется на куски, когда смотрел, какая хрень с тобой там происходит. Лысая, худющая, взгляд, как у волчонка загнанного. Ужас. И совсем, ну совершенно другая у Павлова – шикарная, роскошная женщина высшего класса, красавица, глаз не оторвать, и такая манкая, вальяжная. У тебя даже черты лица изменились, голос, манера говорить, ходить, двигаться. А в «Преломлении» снова другая женщина. Ты очень талантлива, Глаша. Очень.