Татьяна Алюшина - Актриса на главную роль [litres]

Сцена закончилась, артисты смотрели на своего режиссера, ожидая дальнейших распоряжений, а Мельниченко просто-таки прожигала Глафиру умоляющим взглядом, даже ладони сложила, прижав к груди.

Глаша поднялась на сцену.

– Всем спасибо, – обратилась она к основному составу, – пока отдыхайте, но далеко не расходитесь, поработаем еще. – И развернулась к Мельниченко: – Ну а что касается вас, Екатерина, то должна огорчить: вы не подходите на эту роль. Увы, но никак.

– Как не подхожу?! – совершенно растерялась Мельниченко. – Я же замечательно сыграла, все видели? Это моя роль! – уверяла она с жаром. – У нас же прекрасно получилось.

– Катя, – терпеливо принялась объяснять Глафира, – мне тут не нужен лайфхак. Мне нужна качественная, талантливая работа с полной отдачей и полным попаданием в роль. У вас фактура светлой, чистой, хрупкой, трепетной и наивной девушки. Такая типичная инженю. А эта героиня – сильная личность, во многом циничная, немного порочная, прошедшая жесткую школу жизни и готовая идти по головам, если понадобится. Трагедия в том, что она еще способна любить и испытывать надежду на другую жизнь. Здесь нужен не просто нерв острохарактерной актрисы, здесь требуется мощное нутро.

– У меня есть нерв и нутро! – звенящим от напряжения голосом прокричала Катя. – Я многогранная актриса, не ограниченная одним амплуа, и острохарактерные роли я тоже прекрасно могу играть. Вы же сами сейчас видели, я была намного лучше Алёновой и Гусевой! Это все видели! – Она вновь обвела напряженным взглядом молчавших артистов и порывисто подалась вперед к Глаше, уговаривая: – Это моя роль, моя! Как вы не понимаете, это решительно невозможно, чтобы я ее не играла! Невозможно!

– Почему же? – спокойно спросила Глаша. – Вы вон даже изъясняетесь, как барышня позапрошлого века, а героиня хлещет словами, ругается и не сдерживает себя в высказываниях.

– Если надо, я буду разговаривать хоть матом! – отстаивала себя Мельниченко. – Эта роль моя, моя! Я так много для нее сделала! Я смотрела все ваши репетиции и занималась, репетировала самостоятельно! Я показывала, что у меня получалось, специалисту, прекрасно разбирающемуся в актерском искусстве, и он уверял, что это великолепно, что я полностью совпадаю с характером роли! И помогал мне работать над ней! Я столько сделала для того, чтобы ее играть! Да я сама вижу, чувствую, что у меня очень хорошо получается!

– У вас действительно хорошо получается, Катя, – ровным, спокойным тоном отвечала ей Глафира. – И вы на самом деле многогранная актриса. Но дело в том, что мне не надо хорошо, даже очень хорошо не надо, мне надо блистательно.

– Я буду блистательно! – прокричала Мельниченко, вздернув подбородок жестом пытаемой матросней аристократки.

– Может, когда-нибудь и будете, – не меняя тона, произнесла Глаша. – Но пока блистательно у вас не получается и вряд ли скоро получится, потому что вы переигрываете, пережимаете, скатываясь в низкопробную театральщину. Вот даже сейчас, устраивая эту истерику, вы пережимаете, излишне форсируете и переигрываете. И так во всем. У вас плохой вкус к драматургии. – Она посмотрела в лицо покрасневшей от негодования, сверкающей злыми слезами от разыгравшейся несправедливости артистки и спросила все тем же спокойным, ровным тоном: – Зачем, например, надо было раскладывать розы в гримерной Элеоноры Аркадьевны, словно они брошены к ее изголовью, как последнее подношение, после того как вы ее задушили?

– А-а-ахххх! – послышалось вокруг. Актеры замерли. Катя отшатнулась от слов Глафиры, как от пощечины.

– Что вы несете?! – прокричала она фальцетом.

– Да перестаньте! – строгим тоном потребовала Глафира. – Перестаньте уже актерствовать. У вас есть способности, но пока вы средняя актриса, к тому же с дурным вкусом. – И, переключившись на один из своих уникальных тембров, требовательно спросила: – Зачем надо было забирать с зеркала любимый амулет Туркаевой, который, как она утверждала, приносил ей актерскую удачу? И зачем надо было переставлять все предметы в другом порядке на ее гримерном столике? Дешевый выпендреж, желание выказать себя великой злодейкой, способной играть со следствием. Посчитали себя умней всех? Намекнули на эдакий символизм: мол, ее удача перешла к вам, и теперь в театре, как и на ее столике, будет другой порядок, а ей вот розочки из ее любимой разбившейся вазы, последняя почесть, так сказать. Вазу-то тоже вы расколотили. Не падала она, потому что столик не примыкал вплотную к дивану, не задевали вы ее во время борьбы. А вазу эту, подаренную кем-то очень известным, Элеонора любила, о чем все знали в театре. И главное, проделав все это, вы оставили ее лежать в той некрасивой, физиологичной позе, в которой она умерла от вашего удушения, борясь до последнего за жизнь. Таким образом вы еще раз подчеркнули свое презрение к ней. Это мог сделать только человек, жаждавший переиграть Элеонору, победить, получить все, что у нее есть, и восторжествовать. Феерия пошлости и дурного вкуса человека, насмотревшегося дешевых детективов.

– Зачем вы наговариваете на меня?! – прокричала Катя, отступая назад. – Это все неправда!

Лицо ее, покрасневшее от спора, вдруг сделалось бледным, лоб покрылся испариной, глаза расширились от испуга, но она вполне владела собой, не впадая в панику, и было совершенно очевидно даже не специалисту-театралу, а простому зрителю, что девушка играет, на самом деле переигрывая и фальшивя.

– Вы ничего не сможете доказать против меня! – справившись с первым шоком, более уверенно заявила девушка и вновь воинственно вскинула подбородок. Эдакая Жанна д’Арк перед королевским судом. – Я не виновата в том, в чем вы меня обвиняете!

– Я не собираюсь ничего доказывать, – шагнула вперед Глафира. – Для этого существуют следственные органы, это их задача что-то доказывать и предъявлять обвинения. Я же просто излагаю факты. Вы пока еще не очень сильная актриса, хотя, не стану отрицать, кое-какие задатки все же имеются. Когда артисты столпились у гримерной Полонского, повредившего ногу, и пришли мы с Тихоном Анатольевичем, я обратила внимание на некоторые детали: во-первых, вы подошли практически вместе с нами, но с другой стороны коридора. А как я выяснила позже у Зинаиды Осиповны, в тот день рабочие меняли потрескавшиеся плитки на полу перед лестницей. Еще все артисты негодовали, что, мол, проход через заднюю дверь закрыт, приходится обходить через все коридоры. Значит, дверь того, второго, прохода была закрыта, и вы могли выйти только из чьей-нибудь гримерки, расположенной на той стороне коридора. Еще один момент: всем, кто собрался у комнаты Полонского, было просто лениво-весело от возможности оттянуть репетицию, подурачиться, посмеяться над коллегой, поохать.