Татьяна Степанова - Циклоп и нимфа

– Филатов – это ведь дядя Аликс, – заметил Пушкин-младший. – Его, стало быть, трактир прежде был, оброчный.

Он распорядился подать им с Мамонтовым в номер горячей куриной лапши с потрохами – с вечера ведь ни крошки во рту, и намерзлись они на ветру. Пока идет обыск, хоть поесть, если кусок в горло полезет.

Хозяин трактира улетел исполнять заказ.

– Что ты на меня так смотришь, Клавдий? – спросил Пушкин-младший, когда они шли к себе во флигель, оставив за собой хаос, разоренье, солдатское рвенье и недовольный ропот потревоженных постояльцев.

– Далеко ты пойдешь, Саша, – честно отозвался Мамонтов. – Гляжу на тебя и гадаю – сколь много похож ты на отца своего? Похож и не похож одновременно. У тебя ведь тоже талант. Не в смысле стихов, сочинительства, а в областях иных – все организовать, всех заставить приказы выполнять, результатов добиться. А это дело великое. И дорога у тебя впереди широкая на этом поприще.

– Я разбираю архив отца все последние годы. Ищу хоть стишок, хоть строчку стихотворную о нас – его детях, о сестрах, о брате, обо мне. Нашел пока лишь несколько фраз в письмах – так, вскользь… Мол, есть мы, маленькие, рад он нам. А стихов пока не отыскал. Писал он стихи и Зоилу, и клеветникам, и Булгарину-дураку, и какому-то влюбленному Тадарашке, и еще черт знает кому. Но только не нам, его детям. И я все думаю – так ли уж были мы ему нужны? Не мешали мы ему, а? Не были для него обузой? Камнем на шее? Нашел еще какую-то его сентенцию – вроде буду ли я ладить в будущем с моим тезкой, нынешним нашим государем. Наследником. Пишет – мол, лучше ладить, плетью обуха не перешибешь. Все, что я делаю – это и есть моя служба, считай что лояльность трону. А прежнему нашему государю… Нашему Крымскому… Я говорил тебе – я ему тоже служил. Но я его презирал всем сердцем, так же, как и ты, друг мой Мамонтов.

В номере он велел гостиничному слуге растопить печь пожарче. Сбросил старую свою накидку, подбитую мехом, накинул на плечи сюртук.

…Они ели горячую куриную лапшу, закусывали пирогами. Потом Пушкин-младший налил им обоим красного вина из бутылки. Щедро.

Обыск продолжался два с половиной часа, но ничего так и не нашли. Никаких драгоценностей барыни Меланьи Скалинской.

– Значит, так, – подытожил Пушкин-младший. – Спрятано все надежно… Что и требовалось доказать. Если убийца наш – разбойник, грабитель, то у него было время все спрятать, хотя…

– Что-то не верю я, что это просто грабеж с убийством, – признался Мамонтов.

– А почему? Дело тогда упрощается. Надо лишь разыскать вора. А путь у нас для этого теперь один остался.

Пушкин-младший кликнул солдата и приказал снова привести к ним в номер Савку-истопника.

И на этот раз он уже с ним не церемонился. Едва истопник вошел в комнату, Пушкин-младший сам взял его за горло, как прежде Мамонтов.

– Ты их убил? Отвечай! А драгоценности забрал!

– Барин… ваше высокоблагородие… да что же вы опять-то меня… – Савка хрипел, даже попытался отбиться руками.

– Стой смирно, шею сломаю! – Пушкин-младший приблизил к нему лицо свое. – Надоело твое вранье, братец. Ты за ней все время подглядывал. Ты видел, как она раздевается, как украшения свои снимает, куда кладет, где шкатулка стоит. Ты все это видел, примечал. И ты их убил! А драгоценности украл!

– Не убивал я!! – заорал Савка. – И не брал ничего! Чем хотите поклянусь вам, ваше высокоблагородие!!

– Если не ты, то кто? Кто мог на ее драгоценности позариться? Ну? Ты знаешь! Вы, слуги, все знаете друг про друга и про постояльцев. Ну?! Кто мог позариться?

– Не знаю! Богом клянусь!

– Кому ты говорил про дырку в стене чулана?

– Никому!

Пушкин-младший стиснул его горло.

– Ой… ой… Барин… я… – словно прибитый вдруг посетившей его мыслью, проговорил Савка. – Спьяну я, наверное, сказал…

– Кому?!

– Кузьме!

– Какому Кузьме?!

– При конюшне он, но и на постоялом дворе работает, и здесь при номерах – здоровый бугай, он сундуки таскает, багаж. Выпили мы, он меня все просил словцо замолвить – нельзя ли в гостиничные лакеи ему перейти, с конюшни убраться. Мол, скажи хозяину обо мне. А я ему – велика ли радость в лакеях состоять, видал я, что некоторые со своими лакеями вытворяют. И про дырку… про дырку в стене ему, паскуднику, спьяну проболтался!

Пушкин-младший отпустил его.

Вместе с Мамонтовым они нетерпеливо ждали в номере, когда солдаты приведут к ним конюха Кузьму.

Снег за окном все шел и шел. Падали, кружась, крупные белые хлопья, словно хотели засыпать Бронницкий уезд, чтобы и не было его на белом свете…

– У меня такое чувство, Клавдий, странное, – Пушкин-младший смотрел в окно на стылое безмолвие. – Что это место… оно заставит меня сильно страдать. Может, не сейчас, а потом… после…

– И у меня такое же чувство, – признался Мамонтов. – Принесет мне боль. Обязательно принесет, не пощадит, нет… Может, в другой жизни?

… — Я ли ему службы верной не служил, ни отцом, ни матерью я не дорожил! Спальником и сводником чаши подносил, был палач крамольникам. Смуту изводил!

Негромкий голос бубнил все это, постепенно переходя от низкого тона к высокой, почти истерической декламации.

– Господи, всемилостив, пронеси грозу! Кликнет царь – собакою к трону приползу…

– Браво! – похвалил Клавдий Мамонтов и лениво похлопал в ладоши.

Кузьма Поцелуев резко обернулся. Он стоял в дверях освещенной тусклым фонарем конюшни – в рабочей одежде и резиновых сапогах. В руке – саперная лопата. Клавдий Мамонтов направился к конюшне прямо от спортзала.

– Что здесь случилось на конюшне в день рождения Макара? – в лоб спросил он. – Вы ведь что-то видели, Кузьма, в тот день.

– Кто вам сказал, что я что-то видел? – Поцелуев выпрямился.

– Здесь уже некоторые Кастальские ключи бьют, как фонтаны Петергофа. Стучат друг на друга и домашние, и челядь.

– Гала проболталась? – Поцелуев воткнул лопату в землю.

– Итак?

– Лишаев… Филин с катушек слетел. Приставал к Барыне. Они явились сюда вдвоем, он и Меланья. Сначала все было путем. Вроде как о делах денежных разговаривали. Я особо не прислушивался. Посмотрели лошадей, погладили. Потом зашли за угол. Он ей про какой-то банковский перевод – мол, все ради тебя. И только ради тебя, все тебе. И дальше буду. А она усмехнулась и его по щеке погладила – ласково так. Сказала – ты, мол, всегда был самым моим надежным, самым милым, рыцарь мой бедный… И тут Филин брякнулся перед ней на колени. За руки ее хватает, обнимает. Мелет уже бог знает что – люблю безумно, всегда любил… одну тебя… будь моей… брось его – Макара. Он все равно рано или поздно сам тебя бросит, а я нет, никогда! У него клеймо по жизни, пока папаша жив – никуда его не возьмут, нигде не примут, ни здесь, у нас, ни за границей. Здесь, потому что отец выгнан с треском, с позором, а там – потому что отец под санкциями. Так что он конченый в смысле светской и прочей веселой, крутой жизни. Он алкоголик. А ты разве такой судьбы достойна? Я, мол, все к твоим ногам брошу – деньги, капитал. Уедем во Францию, я поместье присмотрел недалеко от Ниццы. И дочек у Макара заберем, я их воспитаю – только будь моей, выходи за меня.