Татьяна Степанова - Циклоп и нимфа

– Нет. Не одного поля ягоды. Я никого не травила, Гала. А вот ты, кажется…

– Я не травила дядю!

– Ты постоянно крутилась на конюшне. И ты взяла там яд, – Клавдий Мамонтов повысил голос. – За восемь миллионов евро ты решила отравить своего дядю-благодетеля, который решил тебя обобрать ради сына. Я допускаю, что все это случилось спонтанно – ты была в ярости, считала, что с тобой поступили несправедливо…

В этот момент со стороны комнаты отдыха послышался какой-то шум из-за запертой двери. Словно кто-то хотел попасть в спортзал, но обнаружил дверь на замке.

– Да, ты посчитала себя ограбленной, – подхватила Катя лейтмотив допроса с пристрастием, – униженной близким человеком. В твоей жизни уже такое случалось, когда муж тебя бросил. И ты решила тогда, что лучше умереть, ты заглянула смерти в лицо. О, это неизгладимый след, это как рубикон… ценность жизни своей и чужой. Все границы стираются, все моральные принципы. И когда можно заплатить чужой жизнью за собственную жизнь в комфорте, в тех условиях, к которым ты привыкла, которых всегда для себя желала! Когда можно навсегда остаться в Париже, когда весь мир снова к твоим услугам… И сделать-то всего для этого надо сущую малость – бросить кристаллики какой-то лошадиной химии в стакан и дать выпить, угостить… Не ударить ножом, не задушить руками, не выстрелить из пистолета в сердце, а просто… Дать дяде стакан воды… или молока… или чашку кофе… Или это был чай, Гала?

– Коньяк! – закричала Гала. – И это не я, не я, не я убила его! Я просто… О боже, я была в панике! Но не я дала ему тот чертов коньяк!!

Страшный удар потряс стеклянную дверь спортзала.

Катя еще успела подумать – их же всех троих видно снаружи, с улицы. Они как на ладони.

А затем в дверь снова ударили – ногой. Стул вылетел, дверь соскочила с металлической рамы. Пластик треснул и обрушился на пол.

10 февраля 1861 г. 5 часов утра

Заснеженная окраина Бронниц

Сильный приступ кашля сотряс тело, распростертое на снегу под бледной утренней луной. Незнакомец, кашляя, повернулся на бок, выплевывая на снег кровь и комки мокрой от слюны корпии, что держал, оказывается, положенными за щеки. Пушкин-младший зажег серную спичку и осветил лицо, искаженное судорогой кашля и боли.

В свете огонька Клавдий Мамонтов разглядел то, прилипшее к его кулаку – клок волос, оторванная часть бутафорских усов из актерского реквизита. Вторая часть все еще обрамляла обметанные лихорадкой губы кашлявшего, словно темная метка на бледном избитом лице.

Следы театрального грима… измененная линия бровей… Меховой картуз свалился с головы – Мамонтов увидел кровавую ссадину на лбу под волосами сбоку – след от его пули. В горячке погони он попал прямо в голову, прострелив меховую шапку. Еще бы чуть-чуть и…

Коротко и неровно остриженные каштановые волосы торчали вихрами. Некогда густые и длинные, украшенные цветами – теперь слипшиеся от крови и пота со следами жирной помады, при помощи которой их укладывали.

Мамонтов вспомнил, как она в имении встретила их в белом крахмальном чепце. Под ним уже не было густых каштановых локонов, принесенных в жертву безумию, а лишь эти мальчишеские вихры.

– Аликс, – позвал тихо Александр Пушкин-младший.

Корнет в мундире Ингерманландского полка – в синем доломане, расшитом шнурами, продуваемом насквозь февральским ветром, уперся ладонями в снег, встал сначала на колени, а затем поднялся, шатаясь. Выпрямился и глянул на них, рукавом вытирая кровь с разбитого лица.

– Аликс, я… мы… – Пушкин-младший не находил слов.

«Вот мы и отыскали убийцу, – подумал Клавдий Мамонтов, – отчего же, отчего хочется волком выть на эту лютую февральскую луну?»

– Лучше бы вы меня пристрелили, – Аликс обернулась к нему. – Как бы это было хорошо и правильно, господа.

Ее снова сотряс страшный приступ кашля. И она согнулась пополам. Но сразу выпрямилась, глядя на них бесстрашно и с вызовом.

– Значит, все-таки это вы их убили, – Пушкин-младший покачал головой. – Почти провели нас. Но это все-таки вы. Столько усилий, столько страданий, столько крови… Стоило ли это того?

– Стоило , – ответила Аликс. – Начнись все сначала, я поступила бы точно так же.

– Вы же сказали, что любили его. Макара. И что носите его ребенка.

– Я это ему повторила вновь – там, в номере гостиницы. Когда с ней уже было покончено, и она валялась как падаль, – Аликс захрипела, но удержала приступ кашля. – Я убила ее ради него. Я освободила его. Я ему так и сказала, когда он лежал передо мной – бесстыдный, голый, привязанный ею как раб, как пес привязанный к их кровати, полной блуда! Весь еще горячий от ее… – она поднесла к разбитым губам кулак и прикусила его. – Я бы ему и это простила. Мы же были уже свободны. С ней… с Меланьей было покончено навсегда. Я не собиралась его убивать. Я пришла освободить его – до конца его дней, наших дней – освободить. От нее и, может, от самого себя. Я хотела его отвязать. Потянула за узел, за эти чертовы путы… А он… он смотрел на меня… он так ужасно на меня смотрел. Сказал, что я чудовище. Что я вся в крови. Что я ему противна… отвратительна! И что он никуда со мной не пойдет. И никогда не станет моим, потому что… он никогда меня не любил.

– И вы всадили ему саблю в живот? – Пушкин-младший покачал головой. – Это называется у вас – дать свободу?

– Мне все равно, что вы думаете обо мне и что говорите.

– Нет, мадемуазель, вам не все равно. Если было все равно, вы бы не прибежали убивать свидетеля, который мог вас опознать в мужском костюме. Кстати, зря. Все это напрасно. Конюх Кузьма, которого вы зарезали на наших глазах, не опознал бы вас. Он был тот самый соглядатай, который вас видел в номере Меланьи – когда вы торговали себе нового холопа. И потом видел вас в образе корнета в погребе с шампанским. Но он так и не понял, что вы это вы, что корнет – это женщина в мужском платье. Вы изобличили себя, мадемуазель, еще одним кровавым злодеянием.

– После того как я убила отца своего ребенка, что может значить жизнь какого-то конюха?

– Вот так и слетает вся эта шелуха, мадемуазель, все эти пламенные речи про освобождение от рабства. Кстати, я же оставил караул у дома священника… Вы солдат что – тоже?

– Один ушел за щами на казарменную кухню, второго я оглушила поленом. Он жив. А вы, значит, расставили мне ловушку?

– И вы в нее попались, – сказал Клавдий Мамонтов. – Но я не понимаю – как вы очутились в ту ночь в гостинице? В трактире? Пусть и под видом корнета. Как вы приехали? Вашего экипажа никто не видел. И ваши дворовые… не все же они лгут, они же не могли не заметить, как вы едете в город вечером!