Алексей Биргер - Ведьмин круг

- Да, скорее всего - даже почти стопроцентно - ты прав, - кивнул Высик. - Можно у Плюнькиной спросить, так ли это. Да, собственно, уже и не важно... - А перед глазами у него вста­ло другое: бледное лицо Деревянкина в ту памятную Высику предвоенную ночь на танцплощадке. Неужели ответ был так прост? И из этой простоты следовали выводы почти невероят­ные... - Послушай, - продолжил он, чокнувшись с Никаноро- вым и опорожнив стопочку. - Тебя ведь поближе к Москве тя­нет, а? У меня Берестов, мой заместитель, погиб. Иди ко мне, сработаемся. Особых условий обещать не могу, но по выход­ным сможешь гулять по столице в новых штиблетах... Честное слово, мне лучше тебя никого не подобрать. Думаю, твои тебя отпустят. А я здесь все утрясу.

- Заманчиво... - протянул Никаноров. - Москва - это хо­рошо... У вас в Москве, - он перескочил на любимую тему, - и жизнь другая. Хотя и в Архангельске свои прелести есть. Но насчет культуры... Вот! - Он кивнул на чемоданчик. - Два часа всего в Москве пробыл, а уже в культтоварах грамплас­тинку Вертинского купил, которую у нас в Архангельске ни за какие деньги днем с огнем не достать! Привезу - все мне обзавидуются! Если в Москву переводиться, так я эту плас­тинку ребятам подарю. Себе еще куплю, на месте!

И он про­пел, блаженно покачнувшись всем телом, пьяненьким улыб­чивым голосом:

Маа-дам!.. Уже падают листья

И осень в смертельном бреду...

- У нас с этой песенкой забавная история вышла, - резко оборвав пение, сообщил он. - Я не говорил, что Вертинский у нас выступал?

- Да ну?! - поразился Высик.

- Вот так. Он, говорят, вообще по стране много катается. Вот и до нас добрался. Народу набилось - не протолкнуться!.. А клуб у нас - холодный сарай, все укутавшись сидят, паром дышат. Он-то в своем костюмчике Пьеро, даже виду не пока­жет, что ему холодно! Его аккомпаниатор вообще в тулупе си­дел, а он марку держит, как положено настоящему артисту. Сра­зу видно, уважает народ... И слушали его, затаив дыхание. А потом он на вопросы отвечал - о годах эмиграции, о том, как песни пишет, и о прочем. И вот встает один паренек и говорит: «У меня к вам вопрос насчет текста песни. До нас доходили зарубежные записи, когда вы по парижам пели, так там вы поете: «Девчонка, звезда и шалунья!» А сейчас вы нам спели «Девчонка, простая шалунья!» У вас это случайно по­лучилось, или эта замена у вас в том смысле, что у нас звезд нет, все простые советские люди? Если так, то, наверное, за­мена политически правильная, а все равно жалко... Очень хочется, чтобы девчонка эта была «звездой», а не «простой». Разве так уж вредно, чтобы и у нас свои звезды были?» Ну, Вертинский улыбнулся, ответил полушутливо, в том плане, что, мол, конечно, ничего плохого нет, когда кого-то звездой счи­тают, что иногда чуть-чуть меняешь текст песни во время ис­полнения, и что он очень благодарен за такое бережное и вни­мательное отношение к его творчеству, и надо ценить слуша­телей, подмечающих такие мелочи - это для артиста, мол, как маслом по сердцу... А после отъезда Вертинского у нас нача­лось! Парня чуть не сгноили. Сам понимаешь, и высказал он почти прямую антисоветчину, и упомянул, что заграничные пластинки слушал... Если бы с именем Вертинского это не было связано, парню бы точно каюк пришел. А так удалось нам его отмазать, потому что как не отнестись с пониманием к заносу такого горячего поклонника - ведь Вертинского все любят... Даже наши особисты были малость в благодушном настроении после концерта, и их удалось уговорить простить дурака. Вон, мол, сам Вертинский похвалил его за наблюда­тельность... Но с тех пор у нас в домашних компаниях старый заграничный вариант поют, прижился он больше нового!

И Никаноров опять запел:

На солнечном пляже, в июне,

В своих голубых пижамах,

Девчонка, звезда и шалунья,

Она меня сводит сума!..

Он выводил, тщательно подражая изысканно грассирующей манере Вертинского.

Дальше Высик слушал его плохо: этот рассказец задел в нем что-то заветное, и сердце больно защемило - даже, ско­рее, резануло как ножом... Да, пронеслось у него в голове, тоска по звездам и невозможность звезд... Он увидел яснее ясного, где и откуда пролегает через жизнь Марии трагическая несов­местимость, заложницей которой она стала и которая превра­тила ее в то, что она есть. Рожденная звездой, она обречена была быть простой... А ей нельзя было быть «простым советским человеком», это противоречило задумке природы, создавшей такую красоту, - неодолимая пропасть между задумкой в осуществлением калечила ее сердце и разум... Окрики «не сметь!» и «не высовываться!», сопротивление которым выпихивает лишь в одном направлении: в изуродованный уголов­ный мир... Высику припомнился «Сундук Коломбины». Ведьмин круг, из которого не вырваться... Все остальное вторич­но... Даже то, о чем он недавно догадался... А можно ли ра­зомкнуть этот круг? Как же Высик ненавидел сейчас эту не­счастную жалкую жизнь, в которой любой намек на «звездность» воспринимается как неискупимый грех... И сама ее фамилия... Первое клеймо, наложенное нашей действитель­ностью: не быть тебе Гретой Гарбо... Непонятно, почему Вы­сику Грета Гарбо пришла на ум: то ли из-за внешнего сход­ства, то ли сам звук имени, ставшего символом, полнее и луч­ше всего выражал ощущение того задавленного, что Высик сейчас увидел - или померещилось, что увидел - в Марии. И такая чушь лезла в голову: мол, не закрой ей с рождения путь «звезды», у нее и фамилия была бы другая. Фамилия ото­бразила сущность того, что с ней произошло...

Жизнь, в которой «звезда и шалунья» должна быть низведе­на до «простой шалуньи»... «Жалко...» - как сказал неизвестный архангельский парень. Это беспомощное клеймо «жалко» зву­чало более осуждающе, чем любые гневные и громкие слова.

Никогда прежде Высик не ощущал с такой удушливой от­четливостью затхлый мрак, расползшийся на пространство ог­ромной страны. Он еле сдерживался, чтобы не заскрипеть зу­бами от боли, и, еще немного посидев с Никаноровым, ушел, сославшись на дела. Сказал, чтобы тот не ждал его, ложился спать, а он когда вернется - тогда вернется, в крайнем случае в дежурке переночует, доспит остаток ночи.

Холодный воздух несколько остудил его разгоряченное лицо, но тем сильней стало ощущаться лихорадочное напряжение внутри. Он бродил по темным улицам, не очень обращая вни­мание, куда идет и проходил ли это место прежде. Обида, боль и горечь терзали его. Он оказался на окраине райцентра, где домики теснились совсем деревенские, с небольшими участоч­ками при них. Какая-то тень шарахнулась от него в сторону, потом обрадованно вскрикнула:

- Сергей Матвеич!.. Вы!..

Высик узнал миловидную машинисточку из управления. Случалось, он шутливо флиртовал с ней, наведываясь в рай­центр, - считал своей обязанностью быть галантным, чтобы не создавалось впечатления, будто на местах работает неотесан­ная деревенщина. Живой и веселый, острый и точный на язык, пользующийся славой бесстрашного удальца и хитрого лиса, который умудряется самую шпану держать в кулаке, он ей нра­вился, и она в ответ так же шутливо с ним кокетничала. Впро­чем, думалось Высику, с женщинами никогда не разберешь, где шутка естественным образом переходит во вполне серьезную прикидку, как уцержать привлекательного кавалера, если дать ход более тесным отношениям...