Алексей Биргер - Ведьмин круг

Помолчав с минуту, Высик продолжил:

- Со смертью Уклюжного для старухи жизнь кончилась... Я пытаюсь понять, как он погиб, как оказался в банде. Косовано­ва, конечно, вовлекала его в свои дела. Но не может быть, чтобы она не пеклась о безопасности своего любимца! Судя по всему, он примчался в банду, чтобы предупредить о готовящейся обла­ве. Но старуха не пустила бы его в такой ситуации, отлично по­нимая, что он тоже может попасть в облаву, в числе других! Зна­чит, он помчался туда без ее ведома. Как это могло произойти? Скорей всего, о затеваемой облаве в последний момент узнал Аж­гибис. Он спешно сообщил об этом Уклюжному. Уклюжный ре­шил, что времени нет и он должен сам предупредить банду, схва­тил велосипед и понесся туда... И попал в самое пекло. Зная, как он дорог для старухи, бандиты постарались прикрыть его и вы­вести из окружения, но им это не удалось.

Высик загасил окурок в давней банке из-под американской тушенки, служившей пепельницей, и скинул наконец шинель.

- Еще остаются неясности в истории с портсигаром, - ска­зал он. - Одно можно предположить вполне четко. Незадолго до облавы Кривой занес портсигар Уклюжного Косовановой и оставил в ее доме, чтобы она вернула своему питомцу. По­том старуха, сообразив, что последние пальчики на портсигаре - Кривого, аккуратно припрятала портсигар, беря его через платок. Возможно, уже тогда она задумала этот трюк с «при­зраком» и посчитала, что портсигар ей поможет... Среди от­печатков «трех неизвестных лиц» на портсигаре одни, конеч­но, отпечатки Уклюжного. Но кто - оставшиеся двое? И поче­му портсигар оказался у Кривого? Объяснение может быть самое простое. Например, Уклюжный, надравшись, забыл портсигар на столике ресторана, а Кривой, которому поруче­но было следить за безопасностью Уклюжного, сунул этот портсигар себе в карман, прежде чем взвалить Уклюжного на плечи и транспортировать домой. Тогда двое неизвестных - либо собутыльники Уклюжного, либо ресторанные девки. А могло быть и иначе. Портсигар могли использовать для пере­дачи в нем морфия. И тогда, очень вероятно, двое остающих­ся неизвестных - это Ажгибис и еще кто-то, кому Уклюжный этот морфий поставлял... Не важно. Главное, что после смер­ти Уклюжного для старухи оставалась только ее «работа». И она погрузилась в нее, чтобы унять боль. Все в ней было вы­жжено - отсюда и чудовищные зверства последнего времени. Вот что, по-моему, произошло. Вас устраивает моя версия?

- Вполне, - согласился врач.

Высик остановился перед ним.

- Кажется, проветрился за разговором. Смешайте мне спиртику, а?

Пока врач, улыбаясь непонятно чему, разводил спирт водой - треть воды на две трети спирта, как его гость предпочитал - Высик расхаживал по комнате и, остановившись перед полкой с книгами, долго созерцал корешки разных изданий.

Потом он сказал:

- Да, как и куда можно бежать от женщины, понятно. Но вы мне так и не ответили, куда можно бежать от «проклятой отчизны»?

- Отвечу, - усмехнулся врач. - Что Лермонтов имел в виду? Только в смерть. Больше никуда от нее не убежишь, потому что она не вокруг нас, а внутри в нашей крови. Я так понимаю... Вот, держите.

Он вручил Высику мензурку со спиртом.

Высик покачнулся, перенося вес тела с пяток на каблуки и обратно на пятки.

- Вот чего бы жутко хотелось, - сказал он, чокнувшись с врачом и опрокинув свою дозу, - так это ветчины. До смерти люблю закусывать водку ветчиной. Когда жизнь наладится и будет всего полно не только в коммерческих, магазинах, но и в государственных, и цены сделаются по карману, буду жрать вет­чину буквально день и ночь, всякий раз запивая стопарем ... Так кто она, Мария? - проговорил он без всякого перехода. - Гадина, «звезда и шалунья» или просто обычная женщина, со своими наворотами?

Врач поразмышлял, прежде, чем ответить.

- «Сумбур вместо музыки» она, вот кто, - сказал он наконец.

- Ась? - не понял Высик.

- Простите, - врач рассмеялся. - Не подумал, что вы этого не знаете. Сперва хотел сказать, что Мария - самая что ни на есть леди Макбет, точнехонько в этот характер вписывается. И сразу же припомнилась «Леди Макбет Мценского уезда», с которой у Марии еще больше общего. А потом выскочило в па­мяти название главной погромной статьи, направленной про­тив этой оперы Шостаковича. Такая вот цепочка ассоциаций, в результате которой я неудачно пошутил.

-Леди Макбет... - проговорил Высик. - Припоминаю. Это та, которая ради мужа стала преступницей, а потом с ума спя­тила? На фронте выездная бригада актеров играла нам отрыв­ки из Макбета, вместе с монологом из «Скупого рыцаря» и Маяковским. Такая вот хренотень через забор... Ну, и зачем все это? Почему должны быть женщины, к которым тебя тянет, физически тянет, несмотря ни на что? Вроде, и знаешь все о ней, и... подлая штука - любовь, так получается? Главное, за­чем я ее пощадил? Почему дал ей шанс начать новую жизнь? Все равно же сорвется в тот же омут. И мне должно быть наплевать ... а все-таки больно. Какой смысл во всем этом, а?

- Мне кажется, - осторожно заметил врач, - что смысл есть, должен существовать, и со временем мы его увидим. Или не увидим, но он все равно проявится. Просто быть не может, что­бы смысла не существовало. Иначе...

Он не договорил, что «иначе», но Высик его понял.

- Вашими бы устами да мед пить, - буркнул он. - Впрочем, лучше не мед, а спиртик. Разведите еще по одной.

Смысл был, и большой смысл, но об этом ни Высику, ни врачу узнать было не дано. Самые причудливые переплетения судеб, лиц и событий брали с этих дней свое начало. Через де­вять лет колыбельная песня из «Леди Макбет Мценского уез­да» - та самая песня, которая в свое время послужила одним из главным поводов для объявления спектакля «идеологической диверсией», из-за которой был разогнан МХТ Второй и Алек­сей Дикий посажен - станет для Высика ключиком к разгадке зверского убийства... И если бы Высик не «вывел из игры» Марию Плюнькину, дав ей возможность строить жизнь с нуля, то не случилось бы того, что случилось через пятьдесят лет, зимой 1996-1997 годов, когда любимый ученик Высика, Федор Григорьевич Сметников (он же Калым), дослужившийся к тому времени до подполковника ФСБ, встретил Марию Ясеневу - внучку Марии Плюнькиной - и связал с ней свою жизнь, и ради нее отдал на сожжение город, как некогда ради Елены отдали на сожжение Трою. И ни Калым, ни Мария Ясенева так никог­да и не узнали, насколько тесно, еще до их рождения, их судь­бы обоих были переплетены в далеком прошлом и заданы этим прошлым, как, того не ведая, любимые или люди поработали ради того, чтобы их встреча состоялась... Нет, недаром Высику виделся, в пророческом каком-то вдохновении, образ сожжен­ного города. И пожар, обративший дом Акуловой в пепел, был черновым наброском того пожара, который полыхнет на грани­це с Казахстаном. И дальше - больше, в судьбы Калыма и Ма­рии вторгнется то же самое бесценное яйцо Фаберже, из-за ко­торого Высик чуть не погибнет в 1961 году, и будет это в самый канун двухтысячного года, и Калыму придется принимать ре­шения не легче тех, что в свое время принимал Высик... Да, если бы Высик отвернулся, предоставив Марию заслуженной участи и дав отправить ее в лагеря, то не родила бы она дочку Анастасию, а Анастасия, выйдя замуж за инженера-нсфтяника Владимира Ясенева, не родила бы дочку Марию - и вся ны­нешняя история России могла бы пойти тогда совсем иначе.