Ольга Баскова - Медальон Таньки-пулеметчицы [litres]

Ивашов медленно шел по солнечным улицам города, жадно рассматривая каждую мелочь. Вот обувной магазин, вот парикмахерская, вот памятник Пушкину, вот небольшое озеро, по зеркальной глади которого, чуть подернутой зеленой ряской, скользили утки. Они казались такими беззаботными, такими милыми, что на секунду на его глазах выступили слезы.

– Давай немного постоим, – попросил он конвоира, предусмотрительно не снимавшего с него наручников даже во время прогулки, на которой настоял Ивашов. Власенко не был против. Где-то в глубине души Андрей Николаевич чувствовал, что даже эта помощь органам не скажется на приговоре Ивашова: его все равно расстреляют как изменника Родины.

– Жаль, хлебушка не взяли, – проговорил Николай, и в его голосе послышалась нежность. – Голодные небось, покормить бы… Когда еще это придется делать. – Он поднял глаза к небу. – Погода сегодня поразительная. Кажется, давно не было такого ясного неба. И солнце светит, будто праздник какой.

Конвоир с удивлением посмотрел на Николая:

– Ты будто прощаешься с белым светом…

Ивашов ничего не ответил.

– Ладно, погуляли и хватит. – Солдат толкнул его в спину. – Нас ждут.

Николай вздохнул, покорно повернулся и поплелся в гостиницу. В просторном номере его ждал Власенко.

– Здесь вам предстоит побыть, пока все не закончится, – проинструктировал он Ивашова. – А закончится, думаю, все довольно быстро. Опознание никогда не бывает долгим.

Лицо Николая побледнело и стало выражать тупую покорность. Живой блеск в глазах исчез, морщины будто стали глубже, четче, избороздив лицо прямыми линиями. Губы чуть подергивались. Понимая его состояние, полковник развел руками:

– Пока отдыхайте. Когда все будет готово, за вами придут.

Он аккуратно закрыл дверь, а Ивашов стал внимательно изучать свежевыкрашенные стены и потолок.

На следующий день Андрей Николаевич проснулся в четыре утра. За окном еще густели сумерки, но край неба уже заалел, как кровь на снегу, кровь, которую и ему довелось пролить немало. Болела старая рана, и Власенко, застонав, схватился за бок. Врач военного госпиталя не раз предлагал ему обследоваться, возможно, сделать операцию, освободиться от фашистского железа, однако полковник неизменно отказывался. Свой отказ он не мог объяснить жене, которую так пугали неожиданные стоны по утрам. Может быть, боялся смерти? Говорят, с возрастом человек привыкает к мысли о смерти, но у него все получалось наоборот. Тогда, в молодости, под пулями, он не боялся ни черта, лез в самое пекло, а теперь… Интересно, почему так? Может быть, сказались нервы? Кряхтя и постанывая, полковник встал с постели и подошел к кителю, висевшему на вешалке. В кармане всегда было обезболивающее, и Андрей Николаевич сразу проглотил две таблетки, наскоро запив водой. Сна не было, и полковник посетовал, что до операции остается еще больше трех часов. Он снова налил себе из графина в стакан с подстаканником воды, отдававшей плесенью, и подумал, что или в этой гостинице редко останавливаются постояльцы, или вода поступает из какого-нибудь озерца, напоминавшего то, заросшее ряской, возле гостиницы. Потом он отыскал на полке какую-то старую замусоленную книгу и принялся читать, почти не вдаваясь в содержание. Какое-то смутное беспокойство бередило его душу, однако полковник успокаивал себя: Танька от них не ускользнет, и утром все будет кончено. Около шести его немного сморило, и Андрей Николаевич прилег на кровать и задремал. Зловещий стук в дверь разбудил его, заставил подскочить, и Власенко покрылся холодным потом. Стук был именно зловещим, предвещавшим недоброе. Быстро надев брюки, полковник распахнул дверь, столкнувшись нос к носу с бледным сержантом-конвойным.

– Ивашов, – прошептал парень одними губами, и Власенко все понял. Оттолкнув сержанта, он рванулся в номер Николая и застыл, как изваяние, на пороге. Бывший начальник локотской тюрьмы болтался в петле, сооружённой из брюк и прикрепленной к крюку на потолке. Его синее лицо выражало муку и облегчение одновременно, и Власенко догадался: причиной самоубийства был страх, страх не перед органами КГБ, а перед своей бывшей любовницей, Танькой, которая могла рассказать о художествах Ивашова гораздо больше, чем на данный момент располагало следствие. Николай знал, что не избежит смертной казни, и сам привел приговор в исполнение, предпочитая не томиться в мучительном ожидании. Придя в себя, Власенко смахнул с носа каплю пота и распорядился:

– Вызывай санитара.

Вернувшись в номер, Андрей Николаевич с ожесточением начал крутить телефонный диск. Когда в трубке раздался встревоженный голос генерала, полковник выдохнул:

– Ивашов повесился. Прикажете продолжать без него?

Сафронов помедлил лишь секунду.

– Значит, сам себя приговорил… Кто у нас есть вместо него?

Полковник наморщил лоб. В Обнинске из людей, спасшихся от расстрела Таньки, не жил никто, оставалась столица и Елена Мосина, видевшая карательницу лучше, чем кто-либо. Власенко взглянул на часы. У них еще оставалось время. Макарова работала в первую смену и до двух часов никуда не собиралась уходить.

– Распорядитесь, чтобы к нам доставили Мосину, – попросил Власенко, и Сафронов с облегчением отозвался:

– Да, это мы сделаем.

Елену Владимировну Мосину доставили через три часа. Андрей Николаевич, приготовивший ей чай и печенье, с жалостью посмотрел на женщину, которой не было еще и пятидесяти пяти. Мосина казалась глубокой старухой. Полное отечное лицо, как паутиной покрытое сеткой морщин, жалкий седой ежик на голове, глубоко запавшие глаза смотрели скорбно, будто глаза Мадонны. Когда Елена Владимировна начинала говорить, левая щека предательски подергивалась, шрам возле уха становился молочно-белым. Руки, покрытые коричневыми пятнами, нервно потирали одна другую. Андрей Николаевич помог ей сесть и налил чаю.

– Я знаю, вас предупредили о том, что вам предстоит сделать, – начал Власенко. – И знаю, что вы не испугаетесь.

Мосина усмехнулась, показав остатки зубов.

– Я забыла, что такое страх, побывав в локотской тюрьме и испытав на себе плетку пулеметчицы, – проговорила она. – Этот допрос до сих пор снится мне каждую ночь. Эта женщина, Татьяна, за одно утро превратила меня, молодую красавицу, в старую развалину, на которую больше не взглянул ни один мужчина. – Мосина жалко улыбнулась. – Я знаю, это плохо – желать людям зла, говорят, оно к тебе вернется в двойном размере. – Она захрустела пальцами с утолщенными суставами. – Но я желаю, чтобы ее поймали, чтобы она получила по заслугам.