Ирина Зарубина - Частный сыск

Ему так хотелось еще с кем-нибудь пообщаться, выговориться, излить накопившуюся в душе горечь. Просто встретить прохожего и завести с ним долгий, нескончаемый разговор. Однако улица была пустынна. Ни души, ни дуновения ветерка.

Клюев боялся этого одиночества. Будто один во всем мире… Он чувствовал страшную свою вину перед Наташей, перед Инночкой… Конечно же он будет вымаливать у них прощение, он будет самым лучшим мужем и отцом на земле. Но не сейчас… Сейчас надо добраться до мастерской и уснуть, забыться, а завтра утром проснуться уже другим человеком.

— Яйца себе отморозить не боишься? — вдруг раздалось за его спиной.

Виктор даже не вздрогнул от неожиданности. Заторможенно обернувшись и увидев перед собой рослого молодого парня в милицейской форме, он радостно заулыбался. Вот и собеседник, на ловца и зверь бежит.

— Плохо мне… — страдальчески произнес он.

Но это страдание совсем не совмещалось с улыбкой, которая никак не сходила с его бледного лица.

— Прокатимся? — предложил милиционер.

— Куда? В вытрезвитель?

Парень кивнул.

— Не надо, хороший мой… Пожалуйста, не надо…

— Пошли-пошли, — милиционер крепко схватил его за рукав и потащил к припаркованной у круглого здания метро патрульной машине, — мне лучше знать, что надо, а что не надо.

— Ребята, я же художник!.. — воскликнул Виктор, плюхнувшись на заднее сиденье. — Я бедный, но оч-чень талантливый художник. У меня готовилась своя выставка. На Крымском валу, вот… Что, не верите?

— Поехали, — тихо сказал рослый своему напарнику-водителю, тоже молодому парню с модно стриженным затылком.

— Так вы не верите? — праведно возмутился Клюев. — А я вам докажу! У вас есть бумага и карандаш?

— Не рыпайся, а? — тяжело посмотрел на него рослый. — Ща в репу заеду…

— Но я правда художник! Я и в союзе состою, вот удостоверение… — Виктор начал копаться в карманах пуховика. — Нету… Забыл или выронил… Но меня нельзя в вытрезвитель, ребятушки…

— Посмотри в бардачке, там тетрадь должна быть, — вдруг заинтересовался стриженый. — Пусть намалюет чего-нибудь…

— Пусть намалюет… — пожал плечами рослый.

Через две минуты набросок был готов, и Виктор с радостью протянул его рослому.

— Похож, блин… — тот чуть не задохнулся от восхищения. — Ну вылитый, будто в зеркало смотрюсь! Ты погляди, — показал он рисунок напарнику.

— Ништяк, — отозвался стриженый. — Хоть на стенку вешай. А меня сможешь?

— Запросто!.. — оживился Клюев. — Но только в профиль!..

И Виктор, приникнув правым плечом к дверце, задал карандашом по тетрадному листу.

— И правда, художник. — Водитель заглушил двигатель и, прицокивая языком, долго всматривался в свое грифельное отображение. — Ну что нам с тобой делать?

— Только не в вытрезвитель! — взмолился Клюев.

— Где ты живешь? — обернулся к нему рослый.

— У меня тут недалеко мастерская…

— Называй адрес. — Шофер бережно спрятал рисунок во внутренний карман форменной куртки. — Докатим тебя с ветерком, Репин. Заслужил…

Произошло чудо: линия была свободна, и ее соединили с абонентом почти сразу.

— Алло? — произнесла Наташа, уже услыхав в трубке знакомый, показавшийся ей теперь почти родным голос. — Эжен, это я. Мне плохо!..

И она, плача, стала взахлеб рассказывать обо всех своих напастях и еще о том, как хочется ей бежать куда глаза глядят.

— Забери меня отсюда, — стонала она, даже не понимая, что говорит, — пожалуйста, забери меня к себе!.. Я не могу больше!..

Было поздно, когда дверь отделения реанимации тихонько приотворилась и изнутри выглянуло остроносенькое женское личико.

Наташа сидела в коридоре на узенькой скамье, по-школярски поджав под себя ноги, бессмысленно глядя перед собой.

— Мамаша! — шепотом позвала ее медсестра. — Эй, мамаша!.. Идите-ка сюда.

Будто ужаленная, молодая женщина подскочила к двери.

— Она, кажется, приходит в себя, — сообщила медсестра, — глазки открыла. Все время вас зовет…

— Пустите!.. Пожалуйста!.. Я заплачу!

— Меня доктор заругает.

— Он ведь уже ушел.

— Ну и что? А если вернется?…

Наташа торопливо нашарила в кармане кошелек и вложила в руку медсестры.

— Я на одну минуточку!..

— Ну ладно, — согласилась та, будто не заметив подношения, однако цепко сжимая пальцы, — если только на минуточку… Уж вы не подведите меня…

Инночка лежала на огромной кровати, и ее тельце, затерявшееся в складках покрывала, было опутано всевозможными трубками и шнурами датчиков.

Девочка тяжело дышала.

Наташа склонилась над ее лицом. Глаза вновь заволокли слезы.

— Доченька… доченька! Ты слышишь меня?…

Губы девочки задрожали, и Наташа прочла по их движению слово «мамочка».

— Тебе больно?… Все будет хорошо.

— Это не я, — едва прошептала Инночка, и Наташа поняла: дочь боится, что ее будут ругать за происшедшее. — Это не я… — повторила она.

— Ну конечно, — молодая женщина осторожно коснулась губами влажного детского лобика, — я знаю… Все будет хорошо…

— Это не я, — настойчиво прошептала девочка, — это…

Наташа выпрямилась, будто от удара током.

— Что?… — потрясенно проговорила она. — Что ты сказала?

Раньше Виктор был твердо убежден, что искусство должно служить высоким духовным целям, именно поэтому он никогда не работал на улице или в подземных переходах, как это делали многие его знакомые художники. Он считал ниже своего достоинства заниматься такой халтурой, а тем более кормиться с нее, это было что-то вроде жизненного принципа.

Теперь же, когда дар живописца спас его от вытрезвителя, Клюев находился наверху блаженства. Он вольготно раскинулся в кресле и напустил на себя важный, даже какой-то неприступный вид.

— Слушай, Репин, а поссать у тебя можно? — заискивающе спросил рослый, едва патрульный автомобиль въехал во двор старого кирпичного дома, в подвальном помещении которого и располагалась мастерская. — На таком морозе даже ширинку боязно расстегнуть.

Разве Виктор имел моральное право отказать служивым в столь пустяковой услуге?

— А может… — Он многозначительно щелкнул пальцем по горлу. — У меня есть.

— Я за рулем, — с сожалением произнес стриженый.

— А я на службе. Как-нибудь в следующий раз, ага?

— Ловлю на слове. — Клюева пробило какое-то необъяснимое веселье. — Пошли, покажу вам свои хоромы.

Хоромы — это конечно же сильно сказано. Мастерская представляла собой темный подвал без окон, со вздутым от дождевых подтеков потолком и обшарпанными стенами, к которым в три ряда были приставлены картины — большие и маленькие.

— М-да, мрачноватенько… — Пока водитель, сладко покряхтывая, справлял нужду, рослый осматривался по сторонам. — Как же ты тут один?… Не боишься? И замок на двери висячий, любой железкой сорвать можно…