Валерий Махов - Сезон мести

— Понял, товарищ майор, не впервой.

— Ну а раз понял, по пони.

Антон вернулся в свой кабинет и позвонил в дежурку, чтобы ему привели задержанного.

Сняв с Зарубина наручники и усадив его на стул, Антон, честно говоря, не знал, с чего начать, ну а киллеру спешить было некуда. Беспрерывно звонил телефон, и Антон выдернул его из сети.

— Знаете, Николай Николаевич, как перед спектаклем в зрительном зале — нужно выключить мобильные телефоны и быстро развернуть конфеты, чтобы звук фантиков не заглушал слез Мельпомены.

— Да вы, я вижу, театрал-романтик. А бить начнете в антракте или сразу в первом отделении?

— А что? В десны вас целовать прикажете? Вы человека убили. И не в состоянии аффекта, и не превысив необходимую самооборону, а на заказ, за деньги. Так, знаете ли, мимоходом, чтобы «ногу вылечить и еще пару лет прожить безбедно».

Услышав цитату из монолога заказчика, Зарубин откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул и как будто даже успокоился.

— Значит, старик, сволочь, сдал. Ну что ж, как написано в одной мудрой книге, «по делам их — узнаете их». Для установления благоприятного психологического контакта дайте сигарет. Мои в дежурке отобрали.

— Да не вопрос. — Антон протянул сигареты и зажигалку.

Зарубин глубоко затянулся и, улыбнувшись в первый раз, спросил:

— Так что, приступим к торгам?

— Смотря что вы понимаете под словом «торг».

— Да то, что и все в моем положении. Даже если дед раскололся, это только его позиция. Свидетельской базы у вас нет. На квартире Борисова меня никто не видел. Отпечатков и следов я там не оставил. Вещдоков у вас нет. Оружия вы не найдете. А пистолет, лежащий у меня под подушкой, чистый. Я нашел его этим утром на больничном дворе и собирался после выписки отнести в милицию. Так что, думаю, адвокат, заинтересованный в моем освобождении, добьется его без особых затруднений. Тем более что я лицо ранее не судимое и ни разу не привлекавшееся. В общем, или торг, или борьба. Вы что предпочтете?

— Я, честно говоря, за дружбу.

— Дружбу?! Странный вы какой-то, Антон, как вас по батюшке?

— Януарьевич.

— А по фамилии, извините, не Вышинский?

— Нет, что вы, все значительно прозаичнее. Я Голицын, старший оперуполномоченный убойного отдела. Но можете просто обращаться по имени. Меня все друзья называют Антон.

— Вы знаете, Антон, впервые «друг» предлагает мне пятнадцать лет строгого режима в обмен на сигарету «Парламент». Обмен хоть и дружеский, но, согласитесь, явно неравнозначный.

— Хорошо, Николай Николаевич, давайте начнем торги, только я не уверен, что ваши цены меня устроят.

— Давайте попробуем. Итак, лот номер один: свобода. Цена любая, беру без торга.

— Снимается с торга как нереальный.

— Хорошо. Лот номер два: минимальный срок плюс все льготы по содержанию. Я, знаете ли, люблю комфорт.

— Лот номер два обсуждается, но без фанатизма. — Антон улыбнулся. — Вы сдаете мне заказчика, потом мы вместе придумываем схему вашего поведения и дальнейших показаний, чтобы он был паровозом, а вы маленьким случайным вагончиком. При этом я создам вам льготные условия отсидки до суда и обеспечу хорошим и дорогим адвокатом. Ко всему этому плюс общая коррумпированность судов, плюс ваша первая судимость и ряд смягчающих обстоятельств. В результате заказчик получит максимум, а вы — минимум.

— Вернемся к цифрам, Антон Януарьевич.

— Ну, я думаю, от пяти до семи, не больше. И я, опять же, проконтролирую ваше попадание в хорошее учреждение закрытого типа и буду вас навещать. А там за хорошее поведение и успехи в боевой и политической подготовке — УДО. Так что дружба наша, дорогой Николай Николаевич, она не сигареты, она жизни стоит. А если добавить к этому, что, став моим другом, вы будете избавлены от многих прелестей подспудной, невидимой для проверяющих и омбудсменов [3] Омбудсмен — уполномоченный по правам человека. жизни милиции и тюрьмы, то дружбе этой цены нет.

— Под прелестями вы имели в виду допрос с пристрастием?

— И не только это. Еще есть пресс-камеры, неформальные отношения и так далее. Так что акции нашей дружбы растут, как чужие дети — быстро и достойно. Итак, заказчик.

— Видите ли, Антон, тут вам придется поверить мне на слово. Я вообще-то не знаю заказчика. Это старик благообразной наружности, без особых примет. Пожилой, седой, интеллигентный. Все. Мы познакомились в кафешке за кружкой пива. Просто так. Разговорились. Он поразительно умеет слушать. Ленин так не слушал ходоков под «Аппассионату», как он меня. Придя домой, я начал рассматривать фотографии, которыми снабдил меня Сан Саныч и которые я должен был перед смертью показать Борисову. Это было обязательным условием.

— И что на них было? — спросил Антон.

— Да ничего интересного. Блокадный Ленинград. Изможденные люди, везущие саночки с гробами, блокадные пайки хлеба и тому подобное. Причем я должен был показать их без комментариев, а после убийства забрать. У меня, Антон, естественно, был свой план. Я хотел рассказать Борисову всю правду о заказе и попросить у него денег в обмен на жизнь. Еще я хотел предложить ему до моего отъезда в Испанию где-нибудь спрятаться, чтобы все было натурально. А потом будь что будет. Но разговор сразу не задался. Борисов начал издеваться надо мной. Если бы он кричал и ругался, я, вполне готовый к этому, не обиделся бы. Но он так тихо, интеллигентно, презрительно уничтожал меня, что я начал терять самообладание. А потом, в тот самый момент, когда я показывал ему пистолет, он вдруг резко сунул руку в карман халата. Я инстинктивно дернулся, нажал на курок и перевернулся вместе со стулом на спину. Успев сгруппироваться, я тут же вскочил на ноги. Борисов сидел в кресле, засунув руки в карманы. Он был мертв. Я понял, что невольно выполнил заказ. Тогда я снял картину, устроил в кабинете бардак, прихватил еще какие-то вещи, инсценируя ограбление, и ушел. Потом, уже на вокзале, когда я собрался к сестре в пригород, у меня украли сумку с вещами, где были борисовские раритеты. Я думаю, что Сан Саныч — так представился мой заказчик — специально ходил по пивнушкам, ища исполнителя среди не очень опустившихся, но очень нуждающихся «бывших» людей. Ну вот, пожалуй, и все. Дело в том, что по профессии я военный. Вернее, по призванию. Люблю порядок, дисциплину, запах трудового пота, перемешанный с гуталином. Люблю хорошо смазанное, ухоженное и безотказное оружие, безукоризненную линию шеренги и щеголеватую выправку настоящих мужчин, защитников-добытчиков. Но, побывав «За речкой» и еще в нескольких «горячих» точках, получив контузию и два ранения вкупе с благоприобретенным афганским синдромом, я, к сожалению, не нашел свое место на так называемой гражданке. Помнишь, опер, прапорщика Сашку Дыгало из девятой роты Бондарчука? Он на гражданке умер то ли от инсульта, то ли от сердечного приступа, а ведь мог бы и от насморка, и от кашля загнуться, не важно. Люди, побывавшие там, в мирной жизни либо не приживаются вовсе, либо становятся, как я, наемниками и отщепенцами. При этом нам не нужны тепличные условия и какие-то особые привилегии и льготы. Мы, во-первых, нуждаемся в нормальном человеческом отношении, а во-вторых, мы не хотим, чтобы какая-то жирная, сытая тыловая крыса швыряла нам в лицо свое казенное равнодушное и презрительное «Я вас туда не посылал». Пулевые и осколочные ранения заживают достаточно быстро, а рана в душе гноится и не затягивается никогда. Ветераны Великой Отечественной войны знали, за что они воевали, поэтому у них нет никаких синдромов, а только чувство собственного достоинства и радость победителей, а мы, пролившие реки своей и чужой крови за чьи-то уродливые амбиции, так и остались неприкаянными изгоями на вашей сытой и равнодушной гражданке. Так что не тебе, опер, судить меня, я сам себя уже давно приговорил к высшей мере. Просто исполнение откладывалось до особого распоряжения.