Михаил Скрябин - Болото

— Не понимаю, — удивленно сказал Александр Петрович, — неужели Наташа осмелилась?..

— Я уговорил. Поверьте, мне было крайне важно видеть вас. Не операцию — я в медицине мало разумею, — а именно вас во время работы. Я должен был понять, почему они вас любят. Иначе у меня так и осталось бы одностороннее впечатление…

— И неблагоприятное, — вставил Кулаков.

— Если хотите, да.

— Пожалуй, я сдержу свое обещание и не буду упрекать Наташу, — опуская на столик пустую чашку, задумчиво заговорил Кулаков. — Может, вы правы. У вас и не могло сложиться обо мне иного мнения. Все мои поступки, мое поведение вчера выглядели несолидно. Но поверьте, я защищал сына. Как пытался защитить его от влияния Шляпникова… И когда составлял злополучный договор, когда брал в руки ремень, когда завел пакостное досье — я всегда считал, что защищаю его от плохого, что ради его спасения все средства хороши. Это оправдывало меня в собственных глазах, давало право не считаться с мнением жены, желаниями Володи. Вчера вечером, сидя у постели уснувшей Ольги Сергеевны, я впервые заметил, сколько у нее морщинок. И во мне что-то сломалось. Я еще не до конца понял, где упустил главное, на каком повороте потерял своего ребенка. Мне всегда было некогда. Учеба, работа, диссертация… А сын? Сын рос сам по себе, и я вместо того, чтобы идти вместе с ним, шел, как бы это выразиться, параллельным курсом, что ли, воздействуя со стороны окриком, пытаясь ломать, а не строить. Сейчас я начинаю это понимать, но, боюсь, слишком поздно…

В словах Кулакова не было самобичевания. Это были размышления человека, которому внезапно открылось дотоле неведомое. Только действительно с опозданием.

— После вашего ухода я впал в депрессию, — закурив, продолжал Кулаков, — и бог знает, куда бы она меня привела, если бы не эта операция. Спасибо, что доверили, что убедили за нее взяться. Вы вернули мне веру в себя. Мне сейчас тяжело, и я знаю, будет еще тяжелее. Но теперь я снова на ногах, снова чувствую в себе силу. Это поможет не только выстоять самому, но и поддержать жену и, по возможности, сына.

Кулаков встал.

— Я вас оставлю на несколько минут, пойду посмотрю больную. Если не очень торопитесь, подождите меня, — не дожидаясь согласия, Кулаков вышел из кабинета.

Яркий свет люстры резал глаза. Павлов прикрыл их и, продолжая думать с закрытыми глазами, незаметно для себя снова уснул.

ПРОБУДИЛСЯ он от ощущения, что на него смотрят. Действительно, напротив в кресле сидел Кулаков.

— Извините, Сергей Петрович. Вернулся, а вы сладко спите. Не захотелось снова будить.

— Как Марина? — спросил Павлов.

— Особых изменений ждать еще рано. Слава богу, не хуже. Объясните, Сергей Петрович, почему мне сегодня так легко, почему хочется вслух думать, анализировать, поделиться сомнениями? Раньше, признаться, я за собой такого не замечал, — он сдержанно улыбнулся. — Или это у вас профессиональное — располагать людей к откровенности? Если говорить…

На письменном столе тревожно замигала красная лампочка. Он осекся и, ничего не объясняя, стремительно вышел из кабинета. Дверь осталась открытой.

В коридоре слышались приглушенные голоса, кто-то, стараясь создавать меньше шума, пробежал мимо кабинета. Быстро прошла сестра, держа в руке шприц, за ней другая — с капельницей.

Павлов выглянул в коридор — обе зашли в одну палату. Его неудержимо тянуло подойти к двери и узнать, кто там лежит, но что-то его удерживало.

Павлов понял: с кем-то стряслась беда. Неужели, с Мариной? Да что за глупости, — осадил он себя. В госпитале сотни больных и, наверное, среди них немало тяжелых…

Из палаты вышла Наташа и скорым шагом направилась по коридору.

— Наталья Николаевна! — окликнул Павлов.

— Она даже не остановилась, лишь бросила взгляд, полный такой откровенной неприязни, что вопрос застрял в горле.

Павлов вернулся в кабинет и притворил дверь. Ему стало ясно: беда стряслась с Мариной. Он раскрыл вторую за ночь пачку сигарет, закурил.

ШАРКАЮЩЕЙ походкой в кабинет вошел осунувшийся и как-то сразу постаревший Кулаков. Медленно опустился в кресло. Не глядя на Павлова, сказал:

— Вот и все, Сергей Петрович. Сын начал, отец закончил. Теперь можете судить обоих.

И заплакал. Горько, навзрыд, не пряча слез.

Но как он был непохож на того Кулакова, что плакал в комнате сына. Тот вызывал только жалость, смешанную с презрением, этот — сочувствие, желание помочь.

В кабинете появилась Наташа со шприцем в руке, подошла к Кулакову, осторожно закатала рукав его халата и сделала укол. Затем помогла Кулакову подняться с кресла и довела до дивана.

— А вы бы шли к себе, — бросила она Павлову. — Свое дело вы сделали.

— Наташа, — тихо позвал Кулаков.

— Я здесь, Александр Петрович.

— Сейчас же извинись, — так же тихо потребовал Кулаков.

Девушка изумленно вскинула брови.

— Извинись! — более громко повторил Александр Петрович. — Ты обидела хорошего человека. Он как никто помог мне сегодня и я хочу, чтобы он задержался. Хоть немного, если ему позволит время. Я и так слишком злоупотреблял его терпением. Попроси остаться, слышишь, Наташа?

Он лег. Наташа укрыла ему ноги одеялом, повернулась к Павлову.

— Извините. И останьтесь, пожалуйста.

Павлов пододвинул кресло к дивану.

— И ты, Наташа, садись, — поджав ноги, Кулаков освободил место.

— Нервы сдали, — заговорил он, когда Наташа осторожно устроилась на краешке дивана. — Умом все охватываю, и такое допускал. Это не зависело от качества операции. Сдало сердце, которое я не мог обновить. Но даже сейчас, зная исход, я не жалею, что согласился оперировать. Все-таки это была активная борьба за жизнь, пусть и с незначительным шансом… Теперь идите. Я постараюсь заснуть, — сказал Кулаков и протянул следователю руку.

Павлов и Наташа вышли из кабинета вместе.

— Подождите минутку, — попросила она и подошла к столику дежурной сестры.

— Я сделала Александру Петровичу подкожно папаверин и димедрол, — сказала она сестре. — Он уже засыпает. Присмотрите за ним и, главное, последите, чтобы его не беспокоили. Телефон переведите на себя.

— Хорошо, Наталья Николаевна.

— Я буду часа через три.

На улицу вышли молча. По проезжей части, где ночью несли носилки с Мариной, шли машины. По тротуарам спешили люди. Город проснулся и начинал очередной рабочий день.

— Я провожу вас, — сказала Наташа, — мне домой мимо гостиницы.

Павлов взглянул на часы. Начало седьмого.