Виктория Платова - Странное происшествие в сезон дождей

Все это время несчастная Дарлинг была мелководьем, даже не подозревая об этом.

— Костас говорил вам, что вы хорошенькая, Дарья?

Проклятье, как отвечать на этот вопрос? Хуже нет уничижительного «хорошенькая». Это не предполагает ничего, кроме скоропортящейся внешности. «Хорошенькая» бездумно бегает на длинной цепи посреди мусорной свалки, облаивая все то, что представляет истинную ценность. В устах Даша это совсем не комплимент, но и не вызов, не желание противопоставить банально симпатичную мордашку Дарлинг своей собственной зрелой неотразимости. Это всего лишь замечание вскользь, которое делают для того, чтобы тут же забыть; просто так обломанная и тут же выброшенная ветка. Кто будет помнить о ветке?

— А вам? Вам он такого не говорил?

— Нет. — Даша впервые посмотрела на Дарлинг со снисходительным любопытством. — Но думаю, это слово не совсем мне подходит.

— Вы не поверите, но то же самое я думаю о себе.

И снова Даша рассмеялась своим странным смехом-перевертышем:

— У вас удачная стрижка, Дарья. У меня была такая же. Очень давно, когда я могла позволить себе роскошь обидеться на слово «хорошенькая».

Она как будто издевается. Как будто не замечает Костаса, и Шона, и приятеля Шона. Как будто есть только она и Дарлинг, а раздавить и уничтожить Дарлинг — совсем не проблема. Всего лишь вопрос — не времени, нет, это можно было бы сделать немедленно, — выбора средства. Даша не преследует никакого умысла и вряд ли испытывает к Дарлинг неприязнь, даже подсознательную, — какую обычно испытывают стареющие женщины к юным безмозглым засранкам только потому, что они юные. Нет, Дарлинг не юна, она просто моложе. Неприязнь к «моложе» — диагноз затяжной хронической болезни, от которой невозможно оправиться. А можно только кочевать с этажа на этаж, из отделения интенсивной терапии в отделение реанимации, опускаясь все ниже и ниже, в преисподнюю старости. Но с Даша не срабатывает и этот фактор, убийственный для большинства женщин. И определение «стареющая» пробуксовывает, в Даша нет ничего от стареющей женщины; возраст — последнее, о чем можно подумать, глядя на нее. Дарлинг пытается найти бреши в крепостной стене, над которой развевается флаг с гордым именем Даша, — и не находит. Ни единой щели, ни одного уступа, за который можно уцепиться, чтобы, поднявшись наверх, переломить древко флага об колено. Остается лишь расшибить себе лоб об эту стену, как когда-то расшиб его Костас. Как теперь расшибает несчастный Шон, бледный и вымокший до нитки рядом со спасительным зонтом, под который его никто не пригласил.

Они все вымокли до нитки.

Все, кроме Даша , так и есть: она всегда выйдет сухой из воды.

И будет жить как ей вздумается.

— Дождь кончился, милый, — сказала Даша и щелчком выбросила окурок в ближайшую лужу.

«Милый», my dear, предназначено для Костаса, совсем не для Шона. Для Костаса, который — в лучшем случае — останется Костасом, но никогда не будет «милым». Шон здесь приманка, которой Даша дразнит того, кто искал ее годы, но так и не нашел. Да нет же, не дразнит!.. Дразнить — умысел, а Даша не преследует никакого умысла, как и в случае с Дарлинг. Она бесстрастна, как ребенок, посадивший в банку насекомых и теперь раздумывающий, что бы такого с этими насекомыми сотворить: оторвать им лапки или сразу голову. И в этом нет ни капли эмоции, лишь любопытство экспериментатора. Отличие Даша от ребенка в том, что ребенок в состоянии поверить, что оторванную голову можно приставить обратно и все будет как прежде. И даже лучше прежнего. А если насекомых несколько (как сейчас, как сейчас!), головы можно специально перепутать, переставить местами. И посмотреть, что получится.

Ничего хорошего.

Ни один ребенок не знает этого. А Даша знает.

— Вы надолго в Пномпень, Дарья?

Она обращается только к Дарлинг, как будто и нет рядом никакого Костаса, и это так мучительно, что хочется плакать.

— Нет. Завтра днем мы улетаем. — Еще никогда мысль о предстоящем полете не приносила Дарлинг такого острого ощущения радости и безопасности.

— Прилететь из России на другой конец света всего лишь на сутки?

— Меньше чем на сутки. Такова специфика работы.

— Понятно. Очень жаль.

Дарлинг нисколько не жаль. Ни на волос не жаль, ни на мгновение. Но почему молчит Костас?

— Завтра у меня день рождения, — сообщает Даша с обезоруживающей, острой, как кинжал, улыбкой. — Ничего особенного, всего лишь сорок. Соберется небольшой круг близких друзей. И я была бы рада видеть вас…

— Меня? — Дарлинг совершенно сбита с толку. Экспериментатор Даша с ловкостью переставила их с Костасом насекомые головы и даже не заметила этого.

— Вас. И Костаса — на правах старого друга. Очень старого. Мы с Шоном были бы рады вас видеть, не правда ли, милый?

Даша дублирует последнее предложение на английском, и ее несчастный my dearрассеянно кивает, слабо понимая, что же на самом деле происходит.

— Я сожалею… и с днем рождения!

Дарлинг могла бы придумать фразу и поумнее, но что поделаешь, если на плечах у нее голова Костаса, в которой нет ни одной мало-мальски стройной и связной мысли. А те, что есть, в панике мечутся под черепной коробкой, отталкиваясь от ее стенок и пикируя вниз на торчащую арматуру «я сожалею». У «я сожалею» острые рваные края, и раны тоже получаются рваными, несовместимыми с жизнью, — неужели Дарлинг сожалеет? Так сильно, что готова умереть?

Дарлинг нисколько не жаль. Ни на волос, ни на мгновение. Смертельно сожалеет Костас, но он все еще молчит.

— Ну что ж. — Снова эта острая улыбка — кинжал и укол обезболивающего одновременно. — В любом случае мне было приятно познакомиться с вами, Дарья. И повидать тебя, Костас. И мне действительно жаль, что наше знакомство было таким коротким. Но если вы надумаете еще раз посетить Пномпень — дайте знать. Я буду рада вас видеть в любое время. Шон, милый, дай Дарье визитку.

Англичанин послушно лезет в маленькую сумку, прикрепленную к поясному ремню. Несколько секунд роется там, вынимает наконец маленький плотный прямоугольник картона и протягивает его Дарлинг. Пальцы Шона мелко дрожат.

Какого черта! Зачем ей визитка мужа женщины, которую — о, как сильно надеется на это Дарлинг! — она больше не увидит. Которую постарается забыть, которую начнет забывать прямо сейчас, стиснув зубы и сжав кулаки.

— Это визитка моего мужа, но по ней вы всегда сможете найти и меня.

Дарлинг ни минуты в этом не сомневается: где Даша — там и дурацкий молодой англичанин с оранжевым зонтом, с махровым халатом на изготовку, с комнатными тапочками в зубах. Если бы Шон был собакой — какой бы собакой он был? Не кавказцем, не ротвейлером — той-терьером или карликовым пинчером, хотя по костяку больше напоминает борзую. Какой бы ни был — любой пес отличается преданностью хозяину. Хозяйке. А пес Шон демонстрирует еще и истерическую той-терьерскую верность, бедняга.