Александр Олейников - Дом №12

Мне было больно и все мое тело затекло от сжатых цепей, а страх и адреналин даже и не думали покидать меня; голова моя так сильно кружилась, как нельзя будет добиться такого эффекта на самой большой карусели.

Вдруг я снова перестроился в ряду и, доехав до угла строения, резко затормозил и даже чуть не вылетел с ленты, но затем меня снова поглотило во все эти механизмы, но только уже не в пильный сектор, а в печной, где меня также чуть не изжарило в печи, когда я проезжал над ней. Я полагал, что механизм сбросит меня в печь как и две другие туши, находящиеся по обеим сторонам от меня, но я проехал дальше и спустился в конце концов ниже на несколько ярусов, и поехал снова в западную часть строения.

Там я проезжал мимо огромных отбойных молотов, которые расплющивали свиные туши и скидывали их в большие баки, где множество пил измельчали их и превращали в фарш. Между тем хоровой зачин, казалось, достигал своей кульминации и даже там-там заиграл теперь.

Затем я оказался в секторе дробительных аппаратов, которые дробили головы и кости, но в который я также чудом миновал. После этого я перекатился на одну большую шестеренку, в чей паз я был уложен всем своим телом, и ожидал, покамест выступ другой шестеренки не раздавит меня. Но и тут я чудом выехал обратно на параллельное движение и помчался к югу, откуда и был доставлен сюда.

Разогнавшись до той же самой огромной скорости, я снова выехал на ту площадку и оказался почти там же, где меня и поглотило в механизм, после чего вновь понесло медленно вниз, где меня уже стояли и ждали мои палачи, которые радовались и прыгали от предвкушения пролить моей крови.

Наконец я снова приехал вниз, только не на той самой ленте, а на другой, находящейся немного правее. И я не совсем понимал, для чего мне нужно было ехать такой длинный путь, чтобы вернуться почти в то же самое место, вероятно, чтобы просто навлечь на меня ужас и жуть.

Палачи схватили меня, стащили с крюка и потащили к столу, где уже стоял самый Поварихин и издевался над моим несчастием:

– Что, Вандрейч? Гульнул свадьбу-то? Аха-ха-ха-ха-ха!

Тут меня уже растянули по всему столу, руки и ноги мои были привязаны к железным блестящим кольцам, я начал кривляться и орать как уже почти резанный, страшась и чуть ли не падая в обморок от страха. Оркестр заголосил высшую свою ноту и все что ни было в нем заиграло трагично и по-геройски. Поварихин извлек откуда-то длинный и острый топор, размахнулся им, и, несмотря на мои тщетные протесты, слезы и выкрики, отсек мне голову по самую перегородку носа.

Нестерпимая боль ударила мне в это самое место, голова отлетела и кровь как бы нахлынула в самые легкие. Мне вдруг стало ужасно больно свой собственный нос, так, что я, немного придя в себя, но испытывая все тот же нескончаемый страх, встал со стула и осознал, что до сих пор нахожусь еще в самой курильне, и что, будучи уснувши от опия, тонкая и острая часть мундштука, упершись трубкой в мои руки, ловко соскочила в продолжении сна и больно кольнула меня в самую левую ноздрю.

Я точно вскрикнул от боли и даже выронил все, что было у меня в руках. Я начал потирать нос и слезы, которые от такой острой боли слегка полились из глаз. Страх уже почти отошел, но впечатление от увиденного и ощутимого мною во время сна еще долго не покидало меня.

Тут внезапно пред мною предстал Тенетников.

– Что? – Начал он, улыбаясь и пошучивая. – Понравился «Смарагдовый змей»? Я чай, ждать тебя на другой раз? Приходи, будешь почетным гостем у меня в курильни; цену ты знаешь, да только смотри за языком-то, а то у нас, хе-хе, длинные руки.

Я ничего не успел ему ответить и он тут же удалился, как видимо довольный. Я же не стал более тут задерживаться и поспешил выйти на улицу, пройдя через страшного человека и ожидающих наверху курильщиков. На улице уже было почти утро, я в смятении зашагал по Набережной и даже самое подозрение до сих пор не покидало меня, а вместе с ним и неизвестное доселе чувство удовлетворения и неги.

Я не помню как добрел домой этим утром.

Еще несколько дней мне потребовалось чтобы привести свои мысли и чувства в порядок. И в самом деле, как бы какая-нибудь молния поразила меня что ли, или недуг какой обуял меня, а только я решительно не мог собраться с мыслями и обдумать мною пережитые события.

Более всего меня заботил вопрос об ощутимости и невероятной правдивости сна: все что я видел и слышал, было натуральным, видимым, осязаемым, ощущаемым. Все, что мне удалось испытать, также походило на самое правдоподобное состояние. Этакая грань соотношения мира пространного и мира реального теперь же могла запросто обмануть мой рассудок. То есть я стал всюду оглядываться и быть осторожным, полагая, что и поныне нахожусь во сне.

Но все это было настоящим, и каждое утро я просыпался в своей мягкой кровати, не испытывая чувства тревоги. Но те чувства, те все явления и переживания, были в том мире какими-то сглаженными, натурально смягченными; боль была все той же болью, но только там я испытывал ее даже с приятностью от того, что вскоре она исчезнет; там она была абстрактной, недействительной, невесомой, как будто горячее вино, когда начинаешь его пить, или бальзам, приятно и бархатно смягчает ваше горло. Так и та же самая боль, лишь была болью ощутимой, но в то же самое время болью желанной. Однако умонастроение в мире складывалось так, что там человек отнюдь не желает испытать ее, но, уже когда испытывает, и когда это самое испытание заканчивается, он ощущает прилив эмоции и счастья.

Я все еще долго обдумывал тот самый момент моей мнимой смерти, это самое явление, возникающее не во сне, а наяву, и непременно играющее свою роль над человеческим разумом в самом сне. То есть я могу здесь лишь привести вам один пример из собственной моей жизни, а именно тот, когда однажды я спал у себя дома и видел во сне как всюду летало большое количество бабочек на зеленом и обширном лугу. Когда же я начинал засыпать, то покуривал в это время папиросу, да в то же самое время читал «Северную пчелу». Заснувши под воздействием блаженной неги, я еще долго, с четверть часа во сне, бегал за чудесными бабочками и ловил их. Но вот одна из них вдруг упрямо и безжалостно начала жалить меня своим жалом в самый палец на правой руке, так, что, сделав порядком семи-восьми укусов, я не вытерпел такой сильной боли и проснулся, обнаружив эту боль весьма естественной и настоящей. То есть это была попросту папироска, которая, оставшись недокуренной у меня в руке, начала тлеть и жечь мою кожу на пальце. Все это я говорю затем только, чтобы дать вам понять самое устройство сновидения. То есть от силы-то я максимум спал не более полуминуты, ибо этого времени было достаточно, чтобы догорела папироска и начала жечь мой палец, тогда как в самом сне я провел четверть часа. Видите ли, сон, то есть любое сновидение, по сути есть лишь сгусток наших с вами увиденных и пережитых событий, легшие как-нибудь в наше подсознание, и длящиеся не более очень короткого времени; то есть навряд ли один и тот же сон сможет достигнуть по своей длительности хотя бы одной минуты.