Лия Аветисян - Про любовь, ментов и врагов

Ида положила телеграмму в бардачок, оставила машину с незапертой дверью, перешла шоссе, села в оставленную с утра Ниву и поехала назад, в Ереван.

Через пару дней можно будет разыграть удивление по поводу неблагодарной дурехи, которую она имела глупость приютить, приодеть и даже устроить на работу, а та – возьми и исчезни черт её знает где!

19 декабря 2004 г., вечер

Шварцу следовало спешить, и он развил темп спринтера на дистанции марафонца. Сперва он наведался в мэрию, потом в Управление по миграции, потом в Интерпол, потом в налоговое управление, потом в авиакомпанию, потом в МИД, но там уже было давно закрыто. И он направился в управление. Месье Саргис был на месте: он сидел, как обычно, за столиком у стойки за бокалом вина и курил «Житан». Начальство прощало ему эти вольности.

– Здравствуй, здравствуй, господин майор, что-то тебя не видно. Инч кузис? [116] Что будешь (западноармянский лит. яз.)

Ох, любил Шварц этот мягкий западноармянский говор! Еще с детства, когда бабуля общалась с выходцами из родных мест и их оживленные разговоры окрашивались иронией и возмущением, перемежались смехом и дрогнувшим от сдерживаемых слез голосом. Не вслушиваясь в слова, а лишь ловя интонации, маленький Шварц делал вид, что занят своими уроками, а на деле придумывал целое кино, где были герои и злодеи, подлые заговорщики и башковитые разоблачители их затей.

– А что есть? – спросил он теперь.

– О, много чего есть, – расплылся в улыбке пожилой ресторатор, – салат из мозгов есть, салат из баклажанов есть, пастуший салат есть, толма в устрицах есть, толма в виноградных листьях есть, тарамац есть, тава-кюфта есть, твоя любимая чкмех-кюфта есть. Захочэш?

– Нет, это долго будет, месье Саргис. Лучше принеси мне салат из мозгов – они мне сейчас ох как нужны – и посиди со мной.

– Они всем нужны, – улыбнулся Саргис и поспешил на кухню.

– Выставка – это хорошо, – одобрил усевшийся за столиком Шварца месье Саргис. – Искусство улучшает людей. Арамис как стал рисовать, другим стал, даже взгляд изменился. Жалко, умер.

– Не умер он – убили, – поправил Шварц.

– Убитые тоже умирают, – миролюбиво ответил Саргис. – У нас в Константинополе в армянском квартале всё было рядом: тут школа, тут типография, тут больница, тут церковь, и тут же наше христианское кладбище. Легче было смотреть на жизнь просто. Да и висела она на волоске, так что каждый день был подарком. Если армянина убивали турки, его тихо-тихо отпевали в церкви и молча несли на кладбище, как если бы он умер от аппендицита. Если человек уже умер, то какая разница – как он умер?

– Слушай, – совсем по-дядьвовски возмутился Шварц, – ну не могу я понять константинопольских армян! Что вы за люди такие с головой ниже плеч! В пятнадцатом году турки уничтожили армян по всей стране, а у вас, в столице, – всю передовую интеллигенцию. Но простых писак, врачей, ремесленников и торговцев не тронули, чтобы вы продолжали обслуживать их и подтверждать фикцию армянского присутствия. И вы дрожали, но продолжали им угождать. И всё ваше сопротивление свелось к тому, что между собой вы называли этот город не Стамбулом на турецкий манер, а Полисом, как прежде. Ну почему вы не уехали хотя бы в двадцатые годы?

– Зачем? Это же была наша историческая земля! И куда? Армения уже была под советским колпаком. Да и жалко было отцу оставлять дом, магазин, все такое…

– А почему ты потом уехал во Францию?

– Да потому что надоело жить, вобрав голову в плечи, как ты говоришь. А в пятидесятые годы опять начались погромы магазинов и предприятий греков и армян. К тому времени я стал бакалавром медицины. Ты знаешь, наверное, что в Турции с середины девятнадцатого века было запрещено принимать армян в военные учебные заведения. Мы тогда все еще были большинством, и грамотным большинством, а турок это пугало. Так вот, когда мне пришло время идти служить в турецкую армию, оказалось, что пойду я не армейским врачом, а рядовым пехотинцем. Но родители-то помнили, как в пятнадцатом армян собрали в армию служить и всех поголовно убили. Словом, на семейном совете решили, что надо мне уезжать. У моего деда фамилия была Урфалян, знаешь? Потом по кемалевской конституции заставили всех переделать фамилии на турецкий лад: и греков, и евреев, и армян… И все в нашей семье стали Урфа-оглу. Поезжай во Францию, сказал отец, это демократическая страна. Будешь жить в безопасности, на ноги встанешь, восстановишь там нашу фамилию. Я и поехал. А французы – нет, говорят, или сохраняй ту, с которой приехал, или бери французскую. Так что я стал единственным в семье Урфалье.

– А дети?

– И дети тоже. Один сын за сборную Франции играет, Арто Урфалье, – может, слышал? Другой – помощник адвоката, Вазген Урфалье.

– Слушай, а я и не знал, что турецкая фамилия – это обязательное конституционное требование.

– А как же. Когда у меня открытый ресторан здесь был, ко мне много народу приезжало из Константинополя: и турки, и курды, и армяне, и те турки, что недавно узнали, что они армяне, и турецкие курды из бывших армян – так у всех турецкие фамилии! Армянская судьба, да?

Насупившийся Шварц закивал:

– Вот потому-то армяне, как больные, всех круглоголовых и глазастых брюнетов с выраженными носами достают своими вопросами: hay es? [117] ты – армянин?

– Нет, Армен джан, совсем не только поэтому. Целых тридцать процентов сущности человека – это его генетическая память. А генетика – это не только форма носа и тип характера. Это еще и самая настоящая историческая память о событиях очень далекого прошлого, крепко сидящая в подсознании. Внутренний голос, думаешь, что? Вот эта память и есть! И она тебе подсказывает, что твой предок в сто тридцать втором колене именно такую глупость и совершил, за что был убит. И её повторять не стоит! Это память, Армен джан, самая настоящая память предков…

– И эта память подсказывает, что незнакомый собеседник может оказаться армянином?

– Вроде того. Была все-таки гораздо более гигантская армянская империя, чем мы можем себе представить, точнее – армянская цивилизация. А мы почему-то ведем отсчет только начиная с победы Айка над Бэлом четыре с полтиной тысяч лет назад или успехов Тиграна Великого – много позже. И крушение той древнейшей цивилизации связано не с политикой, а с природным катаклизмом, затеянным на космическом уровне. Типа Атлантиды и Всемирного потопа… Только в этом случае осколки погибшей цивилизации могут бродить, как сомнамбулы, по миру и искать себе подобных. Нет, это не гонор, не зазнайство, это – закрепившаяся в генетической памяти необходимость поиска себе подобных… Ученые еще это откроют, вот увидишь.