Инна Булгакова - Третий пир

Умершие и пропавшие без вести безмятежно глядели из своих темных аллей. Где-то там в небытие (или в другом аспекте бытия) предполагались белые колонны, пески Туркестана, беседка на берегу пруда, меблированные комнаты в Берлине, Спас-на-Крови и решетка Летнего сада, самовар на открытой веранде, концлагерь в Саксонии, сани с медвежьей полостью у «Яра», сибирские лютые дебри, вековые липы, нищие улочки Стамбула, тифозный барак на окраине Симбирска, национальная мощь Медного Всадника над Невой, кремлевские куранты, лубянские застенки, Елисейские поля и Голгофа на Соловках, волчья охота, Ледяной поход, оборона Царицына, окопы Сталинграда, Вердена, Мукдена, Перекопа, Буэнос-Айрес, Колыма, сопки Маньчжурии и царскосельские лебеди, святочные гаданья, глинобитный домик в Шанхае, Беломорканал, Южный Крест, антоновские яблоки над гнилым забором. Заупокойная.

Но вот русоволосый семилетний мальчик в матроске, с настоящим кортиком у бедра, стоит, положив руку на дедовское колено, темные глаза глядят серьезно и внимательно. Подросток в черном пиджачке, склонивши голову, так что не видно глаз под густыми прядями, — весь в порыве, в устремленности к раскрытому гробу: цветы и свечи, подушечка с орденами у изголовья, белый бархат изнутри, сухое тело в поношенном кавалергардском мундире, окостеневший старческий лик, руки сложены в последнем прощании. Группа мужчин и женщин возле железнодорожного состава, взволнованные улыбки, шляпки с вуалями, просторные пиджаки, он отдельно на высокой вагонной ступеньке, смотрит с тревожной надеждой куда-то вверх. Прошлое похоронило своих мертвецов. Впереди — конечный путь, Россия, возрождение. Родина. От дворянских гнезд, вольностей и забав сквозь трибуналы, геноцид, террор пронеслись (проползли) по мукам исторического возмездия вымороченные родные поколения, чтобы широкоплечий высокий юноша улыбался задумчиво у чугунной ограды старого университетского садика на Моховой.

После — какой-то обрыв связей, окончание истории: на следующем снимке (пустынная Сенная площадь в Питере, мокрая от сырого снега), да и на всех немногих остальных был уже тот Иван Александрович, которого знала Лиза (дневной, как она называла про себя, в ночном прорывалось нечто ей непонятное — нечеловеческое, как она сказала). Так вот, в Ленинграде: настоящий мужчина, хоть и очень молодой, слегка насмешливый, слегка угрюмый, одинокий, в рафинированной атмосфере успеха и иронии. Юношу из сада и мужчину на Сенной разделял отрезок года в полтора. Лиза стремительно пролистала плотные фиолетовые страницы, чтобы вернуться назад и опять взглянуть и смотреть на своего ровесника, стоящего в выцветших пятнах сентябрьской светотени.

— Иван, неужели это ты? Ну почему меня не было тогда! — нечаянный упрек неизвестно к кому.

— Ты есть сейчас, это надежнее… хотя как сказать… — Иван Александрович улыбнулся и поцеловал ее в плечо. — Налюбовалась? — протянул руку за альбомом.

— Нет, погоди. Когда это?

— Второй курс. Восемнадцать лет.

Не в характере Ивана Александровича было терпеть что— либо вообще, но вот уже два часа как пустились они в дальние странствия и он терпеливо вел ее по перекресткам международного ада, много курил, говорил неторопливо: «Мамина тетка Татьяна Андреевна (пышноволосая красавица в кружевной шали) умерла в приюте в Константинополе… двоюродный дед Владимир Петрович (гвардейский офицер в эполетах) исчез в девятнадцатом… кузина Машенька… погибла…» — «А это кто?» — «Угадай». — «Неужели Марья Алексеевна?.. И вот эти детишки…» — «Да, Борис и Глеб». — «Ой, Иван, эти детишки стояли у траншеи…» — «К тому времени они подросли». — «И Клотильда?» — «Возможно. Да, шпиц». — «Иван, они похожи на тебя на маленького!» — «Глупости!» — «Нет, похожи!»… Лиза, без остатка отдающаяся каждому мгновению, давно позабыла бы, где находится, закружилась бы в крестах и аллеях бархатного поминальника, кабы его рука не обнимала ее за шею; это горячее прикосновение давало ощущение жизни. Она оторвалась наконец от юного открытого лица, чтоб взглянуть на окружение, и сразу узнала Аркашу.

— Это и была ваша подпольная организация?

— Она самая.

— А что было первого января пятьдесят седьмого года?

— Праздник. Новогодняя ночь, — спокойно ответил Иван Александрович, но она сразу почувствовала: горячо.

Семь человек (четверо ребят и три девушки) стояли под липами, улыбались напряженно в объектив. Иван Александрович в центре, но, как всегда, словно бы отдельно, поодаль, однако на этот раз не один. Лицо стоявшей рядом с ним девушки странно светилось в древесном сумраке, его черты выцвели, почти растворились в белесой мути дешевой фотобумаги, да молодой блеск глаз, крупные губы в улыбке, черные косы, переброшенные на грудь, на белую кофточку с короткими рукавами «фонарик» выдавали что-то… да, счастье. Она прижималась круглым плечом к руке юноши в полосатой футболке.

— Она любила тебя.

— Любила.

— А как ее звали?

— Верой.

— И где она сейчас?

— Умерла.

В страницах поминальника смерть, но какой странный свет и навек остановлено движение к нему.

— Как жалко! А когда она…

— Вскоре. На Новый год.

Лиза вздрогнула, быстро повернулась к Ивану Александровичу, взглянула в упор.

— Ты убил ее первого января, да?

— Однако! Ты меня считаешь способным… — Иван Александрович усмехнулся. — Любопытно.

— Но почему же Аркаша сегодня… Отчего она умерла?

— Разбилась. Бросилась с балкона.

— Вот и живи тут со своими мертвецами! — Лиза отодвинулась сколько могла от него, села, натянув шелковистый мех на грудь и прижавшись спиной к дореволюционному Гете в тяжелых холодных фолиантах.

— Я с ними редко вижусь, — беспечно откликнулся Иван Александрович. — Лежат они себе под замочком.

— Как ты их до сих пор не сжег.

— Может, и надо бы, но они мне уже не мешают.

Иван Александрович встал, натянул джинсы, достал из стола новую пачку сигарет, закурил и присел на подоконник.

Хорош и молод он был на загляденье. Лиза, как всегда, загляделась — с тяжелой злостью и непонятной тоской сейчас, но глаз отвести не могла. Он говорил лениво:

— Звери начинают каждый день жизнь заново, а мы наказаны памятью и воображением, то есть душой. Перерождение человечества возможно лишь при условии освобождения от этого пустяка.

— Зачем нам перерождаться? — отрывисто спросила Лиза.

— А разве тебя не учили, что человек создан для счастья, как птица для полета? С душой не получается. Вот освободимся и полетим к черту на рога, гордо, как буревестники.

— Ты уже летишь, охота ж обо всем человечестве беспокоиться?

Иван Александрович засмеялся, прошелся по комнате — все оживленнее становился он, — снова сел на подоконник, закурил. Как в театральном действе, в нужный момент рабочий сцены (какой-нибудь пьянчужка-хлопотун) включил луну, и потусторонне засияло небо за его спиной.