Инна Булгакова - Третий пир

Они разыскали его — несомненно. Ничего не было сказано напрямую, но я почувствовал. По моей инструкции прежде всего требовалось «расколоть» Маргариту, в ней ощущалось колебание (месть — деньги, деньги — месть), а может быть, я к ней несправедлив: жизнь с экстрачудовищем опасна — отсюда и колебания. Но не время вдаваться в психологические нюансы: она его не выдала — не Медея, а мать, жена и домохозяйка одержали верх. Однако визит на Ленинский проспект протекал своеобразно. Начать с того, что Никита с Сашкой заявились к ней вдвоем (кофе, коньячок.

«Французский?» — «Нет, армянский», — ага, прием по первому разряду, не по высшему). Где сидели? В спальне у Марго. Уже несколько странно. Детишки подслушивали? Ну, это уж как водится. О чем говорили? Муж пропал, третью неделю, клиентура оборвала телефон, прям хоть заявляй в милицию, пришлось заложить в ломбард золотые серьги и кулон и тра-та-та и тра-ля-ля… Одним словом, распили бутылочку и удалились. Но одна деталька, та самая, меня насторожила. Квартира четырехкомнатная, есть шикарная гостиная, граничащая с кабинетом, спальня же удалена от него максимально (вот и меня там принимали, чтоб не мешать сеансам; шикарно-то шикарно, но стены советские, звуко- и энергопроводящие). Нет, уверили меня друзья, никаких подозрительных шорохов, движений и голосов слышно не было. Но я сумел поймать взгляд Сашки — как будто растерянный, в сторону (Никиту особо не проймешь, натренирован в общении с собратьями-сочинителями, соврет, глазом не моргнув). «Саш, если я дам тебе слово, что не пойду туда, ты мне скажешь: что ты заметил необычное? Ведь ты заметил?» — «Чем клянешься?» — тотчас прицепился Никита. «Своей любовью», — сорвалось у меня нечто неопределенное и нечаянное (какой любовью? к кому?). Но они поверили. Сашка сказал: «Из-под двери кабинета на пол прихожей пробивался необычный красноватый свет… даже не свет, а колеблющийся отсвет». Ну ясно, камин, инфернальный огнь! Мой дружок постоянно мерзнет. Как же я сам не догадался, что он скрывается, так сказать, на виду, у себя, где его и в голову не придет искать! А может быть, он меня ждет? Но я правду сказал: не пойду, Вэлос должен явиться ко мне… или не явиться — в этом и состоит моя полная покорность Твоей воле. В эти больничные дни, не без помощи Кирилла Мефодьевича, я отдал себя в руки Бога Живого — а там уж Он сам распорядится мною. Орудием жалким, но пока действующим.

— Мить, поехали в Коктебель? — Никита улыбнулся тонко, Сашка закивал, сговорились. — Загудим по-черному, а?

— Обязательно.

Какой все-таки соблазн — вот он, совсем рядом, в Москве на Ленинском.

— А что? Продлим себе «бабье лето».

— Обязательно.

Позвонить в дверь, рвануть мимо Маргариты к камину — и в упор! И детский крик…

— Так я займусь путевками?

— Обязательно.

Нет, нет и нет. Да будет на все воля Твоя!

— Ну что заладил? Учти, бархатный сезон кончается.

Наконец-то для меня все кончается — бархатные ночки, шашлыки на набережной, какие-то пролетарии по какому-то культурному обмену (ходят, обнявшись в шеренги, поют: «Сорвала я цветок полевой…»). Кончаются: писательский пляж, тесненький, грязненький, писательские разговоры по душам («А цыпленочек-то был с душком». — «Завтра осетринка, отведем душу»). Кончаются: ресторанчик «Эллада» и языческие морды за столиками (пьяный звук неумолкающей эллинской речи), в бесконечном ремонте кончается беззащитная волошинская башня… эх, убога наша жизнь даже в ее «подъемные» моменты. Впрочем, был-то я там один раз, а ощущение такое, что все для всех…

— Пусть все кончается без меня, не надо путевок, Никит.

Мы втроем — разом, решительно — закурили сигары, вонючие дымки поплыли над озером.

— Черт знает что! — сказал Никита. — Он скрывается у Марго — стало быть, один, так? Они расстались — так я понимаю. Она его бросила. Чего тебе еще надо?

— Ничего.

— Митя, в этой истории есть тайна, и ты обязан ее разгадать, — и Сашка вставил свое слово.

— Он никому ничего не обязан. Пусть роман кончает. Тетради принести? Они на даче?

— Наверное. Но мне…

— Как «наверное»?

— Неужели Вэлос… — начал Сашка, поэт выразился кратко, но сильно.

— Да не знаю я ничего, меня это не интересует.

— Нет, какая сволочь, — констатировал Никита. — Доиграется… Любовь — дело наживное, а вот рукопись… Опутал Митьку со всех сторон!

— Он утверждает обратное, — заявил Сашка осторожно.

— А ты и веришь, да?

— Нет, конечно.

— Что он утверждает, Саш? — вмешался я.

— Что он… как бы выразиться?.. сформирован на твоих фантазиях, притом самых мрачных, демонических. То есть…

— Да если наш Митюша такой мощный демон, то почему он меня не сформировал по этому образцу… или тебя, к примеру. Даже обидно.

— Ему я обязан всем, — сказал Сашка твердо, добрая душа.

— Да разве я отрицаю эстетическое влияние…

— Послушайте, господа, кажется, я еще не покойник.

— Вот именно, — подхватил Никита. — И напрасно пренебрегаешь бархатными сезонами, потеряешь вкус к жизни.

— Жизнь, — протянул Сашка многозначительно, подтягивая разговор к некой высшей плоскости. — Живот и житие.

— И что тебя вечно тянет к пафосным схемам? — взорвался Никита как будто без повода; я понял, что завелись они еще по дороге ко мне; потек бестолковый русский спор: от курортов и столиков — непременно к основам бытия, бессмертной душе, мировой гибели… О чем бы ни заговорили мы, тянет к духовной бездне… нет, они, они — я уже по ту сторону: на прошлом берегу за грязноватым потоком остались письменный стол с зеленой лампой, тетрадь в клетку, «золотое» перо, бездарные ночи, страсти, мысли… все о том же: основы, душа, гибель.

Наука строго научно доказала основы (они случайны, возникновение жизни — случай), разоблачила душу (ее нет, есть разум — продукт неразумной материи), подготовила гибель (сколько-то тонн ядерной взрывчатки), а нам все неймется. Впрочем, им неймется, а я… напрасно я запаниковал, мой дружок соврал, как всегда: никого нельзя полностью «сформировать» (это под силу лишь Творцу — и волосы на голове сочтены, и души прозрачны, и взвешен каждый грамм взрывчатки — головокружительная бездна в этом откровении, однако — буквально так, верю, потому и отдаюсь в Твои руки). А вот вызвать к жизни те или иные душевные струнки в ближнем и сыграть на них… но разве я когда-нибудь страдал сладострастием власти?

— Откровение — это смерть, — говорил Никита, будто меня подслушав. — Философы занимались диалектикой, богословы — метафизикой, ученые — физикой, поэты — красотой — признаюсь, да! Чего мы беспокоимся-то? Истина — рядом: умереть — и все узнать.

И ведь я так думал… думаю… нет, мгновениями обжигает страх — этот праздник, этот ад, который подсознательно всегда с нами, и кто-то поможет выпить драгоценный напиток в разгар пира, составить списки «в расход» в потаенных комнатах (как страшен скрип тормозов, как приближаются шаги по лестнице), выстроить очередь в крематорий. Кто крайний?