Инна Булгакова - Третий пир

— Одним словом, — заключил Никита, — я рассчитываю на жестянку с пеплом.

— Ты совершаешь подмену, — подключился Сашка фанатично, звенящим от напряжения голосом (и это мне знакомо, эта влекущая страсть). — Смерть — это тот, другой. А «Я есмь воскресение и жизнь» — вот откровение.

— Ладно, там разберемся. Никто пока не вернулся.

— Он вернулся.

— Если это только не вселенский розыгрыш.

— Ты полагаешь, наша цивилизация построена на розыгрыше?

— А ты полагаешь — на свободе, равенстве и братстве?

— Она построена на крови, — не удержался я.

Ведь так и хлещет, хоть залейся. На каком это тайном вечернем пиру вино превратилось в кровь? Жениха, помнится, убили, свадьба не состоялась, но в потаенных комнатах пир продолжается, Фаусты занимаются диалектикой, метафизикой, физикой, красотой, составляются списки, приближаются шаги, выстраиваются очереди. Вы крайний?

— Совершенно верно, Мить, — подтвердил Никита. — Цивилизация на крови и кончится кровью.

— Да, все началось с Пасхи, — отозвался Сашка нетерпеливо. — Так с кем же кончится? С Ним и воскресением в вечную жизнь, или с тем, другим, то есть кровью и абсолютной метафизической смертью? Нам решать.

— Ага, нам на троих.

— Каждому. Хочешь стать пеплом в жестянке? Станешь. Нам доверена свобода — это великая честь для человека. «Что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что решишь здесь, то будет разрешено на небесах». Все здесь, все в нас — и только в таком случае тысячелетние муки и пути имеют оправдание, смысл и цель.

— Какую цель, скажите пожалуйста!

— Вернуть Его к нам. Мы нужны друг другу.

— Мы никому не нужны.

— За нас был принят Крест.

— Вот именно. Эксперимент провалился — и чем же после этого мы можем Его вернуть?

— Любовью.

Нет, все-таки они и меня достали, хоть я не вмешивался. Тот, другой, я слышу, как приближаются его шаги. Он приходил в гости к Фаусту, возлежал на тайном вечернем пиру, стоял в толпе возле креста. На заре человечества он прятался в древесных бликах добра и зла, поднимался по ночным лестницам русских домов, составлял списки и выстраивал очереди. Я крайний.

— Какая любовь, откуда ты ее возьмешь — оглянись! Тот победил, неужели не чувствуешь? Победил так крепко, что, если б кто сейчас всерьез прислушался к нашему разговору, нас бы заперли в психушку — вот и вся свобода и любовь!

— Да мы себя запираем сами! — завопил Сашка. — Страх, тоска и ненависть в наших домах… в наших потаенных комнатах, образно выражаясь.

— Это ведь из Евангелия? Хорошо сказано, — одобрил поэт. — И подтверждает мою мысль. Там ничего нет. Иначе откуда в нас такой страх смерти?

— А чего мы боимся? Не понимаю! Чего? Бесследного исчезновения, пустоты? Да ведь ничто, ноль не может вызывать никаких чувств, волнует только нечто.

— Знаешь, — отозвался с усмешкой Никита, — а вдруг это «нечто» таково, что уж лучше пусть будет «ничто». Я выбираю ничто.

— Ладно, не пижонь. Выбирали, выбирали — да успокоиться никак не можем. Зачем ты пишешь стихи?

— Чувство смерти сообщает жизни трагизм, следовательно, красоту.

Да, красота. Солнце медленно падало в Никольский лес, холодные лучи играли на золотых куполах, красные ягоды над могилами на том берегу, старинная тишь да гладь, глушь да гниль, предвечная тоска лазоревых сумерек.

— Нет, красота — не морг, а гармония, следовательно, смерть чем-то уравновешивается.

— Уж не Воскресением ли?

— Воскресением.

Когда они (уже распрощавшись, но не примирившись) уходили в надвигающийся сумрак, я смотрел вслед — и подумалось: вероятно, вижу их в последний раз.

Дыхание перехватило вдруг — а что они мне? разве что повлиял эстетически? — я продолжал сидеть на лавке неподвижно, они остановились, оглянулись, Никита помахал рукой, Сашка подошел быстро, спросил:

— Где все-таки дедушкин парабеллум?

— Саш, не дури. Зачем он тебе? Жертвы захотелось? Не станешь ты жертвой!

— А, не во мне дело! Тебе зачем?

— Ни за чем, не бойся. Просто мне с ним спокойнее.

— Мить, не дури, — повторил он меня.

— Не буду. Прощай.

— Почему «прощай»? Митя!

— До свидания.

— До свидания.

В прозрачном мраке еще тускло светился один, самый высокий купол; я засмотрелся на его отражение в черных водах и внезапно почувствовал: кто-то притаился за спиной, в ночных уже деревьях. Оглянулся — нет, кажется, никого. И пошел, огибая озеро, к Николе.

«Не буду, — молился я по дороге, — Твоя воля! Просто проверю тайник». В храме было совсем темно и очень холодно. Не тот, конечно, холод, когда повесился Иванушка, но дрожал я с головы до ног. Встал на колени перед грудой кирпичей, вынул один, второй, третий… нащупал бумазею и услышал шаги. Инстинктивно засунул тяжеленький сверток за пазуху халата, за пояс, поднялся, пошел навстречу. Женский силуэт на фоне чуть светящегося дверного пролома. Покуда я подходил (и она медленно двигалась), пережил я, наверное, все, что отпущено мне на земле — концентрация чувств такой силы, что не вынести, кажется, упасть замертво… а ведь уже догадывался: не она. И закричал в остывающей горячке:

— Что ты тут… ходишь тут по ночам?

Той что бы я закричал? Вот сейчас, в наступившей темени, страсти и одиночестве? Словечко наготове, да в минуту все позабыл.

Любаша молчала.

— Ведь ты утром дежурила? Почему ты…

— Я из дому пришла. Просто повидаться.

— Так как, повидалась? Или тебе мало этого? Не стесняйся. (Она все молчала.) Ну, пошли. — Я схватил ее за плечо. — Пошли, не в церкви же… заниматься любовью.

Не произвел впечатления мой хамский тон (это моя обезьяна забавлялась — второе «я»… или первое… не тайны раскрывать, а насладиться жизнью напоследок обязан я — представитель русской мысли со столиками и пляжами, зверь в бархатных ночах), так вот, она пошла рядом, не отстраняясь, и спросила серьезно:

— Вы молились, Дмитрий Павлович?

— Можно и так сказать и… вообще ничего не надо говорить.

Мы уселись на ту же лавку над озером, удобную, широкую, я обнимал ее (главное — молчание и темнота), но она заплакала и сказала:

— Какой же вы несчастный.

Нет, мне не везет с этой девочкой. Мы сидели тихо, обнявшись; последний купол погрузился на дно; ни звука, ни звезды, великолепный мрак чужого сада; да правая ладонь моя, мокрая от слез, — вот человек меня оплакивает. А может быть, себя? Все равно не поддамся (разве годятся старые мехи для вина молодого?). Только передохну немного в этой странной близости и покое. А несуществующая душа моя, темная, старая, меж тем расцветала — какую власть всегда имели надо мной женские слезы.

— Ну перестань, что ты вообразила?

— Не знаю. Вхожу утром в палату… Федору плохо стало… вы спали, у вас было такое лицо… никогда ничего подобного!.. А сейчас сидела дома без света… электричество отключили. И так мне стало страшно.