Инна Булгакова - Третий пир

— Сын одного плотника уже пытался.

— Что пытался?

— Побеспокоиться о человечестве — бесполезное занятие, — Иван Александрович произнес несколько слов, кажется, по-немецки.

— Что?

— Сегодняшний бас — как он пел: «Приди, мой сладостный крест». Только Крест Ему и остался. И все. Больше ничего.

— Иван, ну как же! Ты читал: пришла Мария Магдалина и увидела Садовника. Он ведь ожил… или нет?

Он молчал, она чувствовала, как из «дневного» состояния он переходит в «ночное», тайное, куда ей нет доступа. Ну и не надо, отмахнулась бы беспечно, но — не сегодня. Сегодня что-то случилось… Да, слепые дети и браслет. И зачем они ездили в Новый Иерусалим!

— Он — ожил, — наконец сказал с ударением на слове «Он», сухо, словно констатируя факт, и тем самым поразив ее бесконечно: неужели правда?

— Ты точно знаешь?

Засмеялся.

— Точно?

— Ну что ты, Лиза, как ребенок.

— Но ведь тогда, Иван, все по-другому, все-все другое, понимаешь?

— Понимаю, по-другому. Раз есть другой, значит, есть и Он.

— Другой? Какой другой?

— Да не слушай ты меня.

— Но я хочу знать.

— Я предупреждал, что терпеть не могу мистики. Да, освободился, давно, от всей этой так называемой «мудрости» и «страдания». — Он обвел глазами книжные полки, альбом на полу. — Все сжег, и даже специального огня не понадобилось возжигать. «Дело прочно, когда под ним струится кровь».

— О чем ты говоришь? — какой-то холодок страха все сильнее охватывал ее, все сильнее.

— Ни о чем.

— Но ты же… послушай, ты сберег фотографии, читаешь, пишешь, ничего ты не сжег, не ври!

— Да, красота. На нее рука не поднимается. И потом: больше мне здесь делать абсолютно нечего. Занимаюсь красотой.

— А как же я?

— Ты? — Иван Александрович помолчал в раздумье. («Он псих? — подумалось вдруг. — Или притворяется?») — Ты со мной не пойдешь.

— Ванечка, я люблю тебя! — нечаянно для себя закричала Лиза, подвинулась на край тахты, чтоб броситься к нему (не она, не она собой распоряжалась, а какая-то сила меж ними), он опередил, подошел, встал на колени, заключил в сильный круг пушистый мех и нежные голые плечи — и на мгновение, несравненное, золотое, показалось: они едины как прежде… как никогда! Он пробормотал:

— Я тоже. Но ты сама не захочешь, девочка моя. Я с самого начала это знал, впрочем, в последний раз я себе позволяю…

Лиза не слушала, оглушенная двумя словами «я тоже» — он не договорил, в одно мгновение они забыли обо всем в бешеной передышке, но когда через вечность возвращались в еженощный мир, Лиза спросила, склонясь над ним:

— Что ты позволяешь себе в последний раз?

— Любовь, радость моя, любовь. Огненного Эроса.

— Как же, обойдешься ты без женщин!

— А, ты об этом. Ну, это не в счет, мало их, что ли.

— А таких, как я, мало?

— Таких, как ты, еще больше, но… — Иван Александрович засмеялся и погладил Лизу по голове. — Я неправильно выразился. Не я себе позволяю, а кто-то мне позволил. Подстроил, подарил на прощание. Почему именно тебя? Не знаю. Возлюбленная — нечаянная тайна. Значит, нет больше таких. Принял с благодарностью.

— А когда-то не принял? Ты любил эту Веру, да?

— Не терпится? — Иван Александрович близко взглянул ей в глаза. — Рассказать, как дело было? Вот ведь пожелал забыться и уснуть наконец. Не тем, конечно, сном могилы — классики понимали толк, — чтоб зеленый дуб шумел и сладкий голос пел о любви. Не дадут. Ладно, — поднял с ковра сигареты с зажигалкой, закурил; им обоим не терпелось: испытать друг друга, отбросить и вырваться на волю. — Ну, увлеклись, она сразу, я понял в последний момент, испугался зависимости, несвободы, отказался, она не выдержала. Все.

В такого рода «делах», как выразился Иван Александрович, невыносимы именно подробности, он избежал их, и Лиза только спросила с иронией:

— Ты, значит, легко отделался?

— Я — да.

«Господи, какое мне дело до всего до этого!» — подумала она в который раз — нет, не подумала, а взмолилась — нечаянной молитвой прозвучало это обращение. А он опять сидел на подоконнике, глядя на нее… нет, сквозь нее, далеко куда-то.

— И про тебя не узнали?

— Узнали, не переживай. Был громкий процесс, общественность поднялась на ноги: «эмигрант-террорист», «сексуальный садист из Китая»…

— Так она при тебе… ты был там?

— Я был там.

«Ну был, ну и что!» — защищалась она от чего-то надвигающегося — диссонанс, безобразный вскрик в дивной гармонии, вонючий запашок в изысканной обстановке, дикий оскал на любимом лице.

— Все сошлось, — продолжал он. — Мне уже исполнилось восемнадцать, она несовершеннолетняя, в ту ночь мы стали любовниками. Одним словом, изнасиловал девочку и сбросил с шестого этажа. Высшая мера.

— И… как же?

— Расстреляли, — ответил он равнодушно, и на секунду несусветная дикость влезла в голову: тот, настоящий, давным-давно расстрелян, а этот…

— Замолчи!

— Как прикажете.

— Нет, говори.

— Расстрел продолжался месяца два…

— Господи!

— Ну, ну. Это была жизнь. Отдать жизнь за одну ночь — в этом что-то есть, а? Она отдала, а я нет. — Он вдруг коротко рассмеялся. — Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя.

— Не отвлекайся на пошлости.

— Ну что ж, студенты, собрались на квартире Аркашиного отца, генерал, есть где развернуться. Читали от Матфея, да, сегодняшнее (Аркаша недаром завел и сам завелся): Вечеря, Гефсимания, арест. Мистическая экзальтация возбуждает до предела, не нужно и вина. Впрочем, было и вино, все было.

Он быстро вышел из спальни, прошел через гостиную в коридор, бросив на ходу: «Вера погибла там, во дворе». Все кинулись за ним. Поземка, откуда-то набежала толпа. Истеричный женский крик (крикнула ее подруга, как выяснилось на суде): «Это ты виноват! Ты убийца!» Глухой мужской голос: «Теперь тебе крышка, пацан, засудят». Он поднял голову, чтобы навеки запомнить детали: самогонный дух, мужичок в наброшенном на плечи ватнике подмигнул ему в лицо, повернулся, прошел сквозь толпу и скрылся в деревянном домике в глубине двора. В секунду все отхлынули от него. Изоляция, к которой он привык с детства — правда, в последние, русские уже месяцы начал кое-кого к себе подпускать — барьер из гордыни и чуждого происхождения стал вдруг физически ощутим: два-три метра ледяного пространства отделяли его от беспощадного человеческого кольца («Сильная сцена», — отметил Иван Александрович). Он в белой рубахе стоял на коленях возле трупа, метал фантастические тени дворовый фонарь, толпа в ужасе глядела. Когда его вели через орущий строй к «черному воронку», он дал себе слово никогда ничего общего не иметь с двуногим стадом.

Эта мертвая зона вокруг него осталась на всю жизнь, он ее оставил. Чувствовал свою силу — соседи по камере, случайные страдальцы и дегенераты-уголовнички, к нему не лезли (правда, одолевали клопы). Через неделю после вынесения приговора (уже весеннее солнце вспыхивало в очках женщины-судьи — безнадежно слепая Фемида) вспомнились те самые нужные для жизни детали: мужичок произнес свое пророчество, которое многие слышали и вспомнили на процессе, до женского крика: «Ты убийца!» — следовательно, знать еще ничего не мог, ведь целая компания их вывалилась на пустынный двор. Вестник в ватнике безошибочно выбрал именно его, изрек «засудят», подмигнул и сгинул. Мужичка разыскали родители. Он уже сидел в местах очень отдаленных за грабеж, почему и скрывался тогда у своей Соньки или Мурки в деревянном домике на Плющихе. Та не устояла перед немалой суммой, назвала отдаленное место, и спаситель-грабитель дал показания: он вышел на крыльцо, «так сказать, проветриться» и увидел, как «пацан» в белой рубашке стоит в освещенном проеме балконной двери, а «бешеная девчонка» держится за бетонные перильца, вот она перекинула ногу, вторую, оттолкнулась руками — и через мгновение уже лежала на снегу под фонарем. Дело направили на доследование.