Татьяна Шахматова - Унесенные блогосферой

Несмотря на такой странный успех Надежды Колобковой в современной отечественной журналистике, мне все же было совершенно непонятно, зачем Вика пускает эту сумасшедшую в свой дом и какое удовольствие находит от общения с ней.

На следующее утро после долгого дня, в течение которого мы с теткой узнали об убийстве в семье известного физика Романихина, а также о страшном оскорблении, нанесенном режиссеру Новоселову критиком Вилкиным с привлечением средств массовой информации, я проснулся настолько поздно, что ехать на пары оказалось уже бессмысленно. Не испытывая никаких угрызений совести по поводу того, что не услышу сегодня ни сандаловых благовоний Кирилла Михайловича, а также никаких других увещеваний с высокой университетской кафедры, я решил остаться дома, тем более что парни в группе «Философия эротики» были сегодня в ударе. В обсуждениях появились две новые темы. Во-первых, кто-то открыл тему о последних новинках выставки военной техники «МАКС», что само по себе круто. Но был и абсолютный эксклюзив. Альберт, который учится на инязе, сделал русские субтитры трансляции с Worldwide Developers Conference (WWDC), то есть с американской выставки новинок компьютерной техники и всевозможных гаджетов. В основном, конечно, были представлены Яблоки. «Купертино, что может быть эротичнее?» – такой статус поставил Альберт перед тем, как выложить видео с переводом.

А, ну да, КупертИно, и надо обязательно добавлять Калифорния, ибо выставка проходит в Калифорнии, в городе КупертИно, а не в каком-нибудь подмосковном КупЕртино. Я сразу же скинул этот прикол на стену группы. За две минуты парни покидали туда едких комментариев вроде «КупЕртино Алексеевского района» и наставили лайков.

Честно, я не верю тем, кто утверждает, что ненавидит Apple, Стива Джобса и заодно всю Америку, включая США и Канаду. Обычно тут дело не в патриотизме, а в моде. Кто-то слишком любит быть в моде, а кто-то слишком рьяно от нее открещивается. И то, и то лицемерие, а эротика и лицемерие несовместимы. Моя мысль понравилась всем, не зря мы еще со школы одна команда. Короче, утро началось с вертолетов и компьютеров и было просто и великолепно, как изгиб бедра юной фигуристки.

Однако именно сегодня, как назло, Вика была не просто заметнее, чем обычно, а заметнее даже, чем в самые свои холерические моменты.

– Пришли мне по факсу… Нет, мне не сложно… Да, я много читаю и прочитаю еще пару страниц… Нет, мои прекрасные глаза не устанут. И фотографии с места убийства сканируй и тоже – на почту… Ага, спасибо.

Переговариваясь, она бегала по комнате и топала с сумасшедшей силой, как стадо дрессированных ежиков. На пару минут я оставил парней, которые уже смотрели трансляцию с конференции, и вышел к ней с выражением на лице «имей совесть, давай тише»!

– Это Борис! – прошипела она, закрыв трубку рукой, как будто это что-то меняло.

– И что?

Я мечтал скорее вернуться к себе, но она строчила, как из пулемета:

– Собирается приехать с материалами опроса семьи убитых. Категорически отказывается присылать по факсу. Можно, я скажу, что у тебя грипп?

«Грипп»? Нет, я не ослышался, спрятать голову в песок, да еще и сделать это чужими руками – вполне в ассортименте выходок Виктории. Противостоять ей в таком случае – значит делать безусловное добро для нее же самой.

– Бесполезно, он к тебе клинья подбивает, а не ко мне, – сказал я, удаляясь к себе и надевая наушники.

Но тетка шла по пятам.

– Про клинья это вопрос или утверждение? – уточнила она, нагло извлекая из моего уха наушник, который я только что вставил.

– Скорее утверждение, – ответил я, стараясь не раздражаться, и, показав на наушник, заметил: – Есть такое понятие – личное пространство.

– Не замечала, – ответила Вика, видимо, на обе реплики сразу. И если насчет пренебрежения к моему личному пространству это была ее принципиальная убежденность, то по поводу знаков внимания Бориса она явно слукавила.

Вопрос о Викиных поклонниках был чем-то вроде моей семейной ответственности. Хотя, если уж откровенно, то никакой такой ответственности я не испытывал. Просто всякий раз, приезжая на побывку домой, я слышал от матери, что наношу непоправимый вред теткиной личной жизни, потому что она уже не юная девочка, биологический механизм уже запущен и с последним ударом часы превратятся в бомбу. Матушка видела выход в том, что я устроюсь на работу и сниму жилье, освободив пространство для следующего Викиного брака, на который они с бабушкой все еще надеялись. Однако, обнаружив однажды газеты с объявлениями о работе, Вика просто вышвырнула их в мусорное ведро, категорично заявив, что тогда на факультете я ее опозорю раз и навсегда. Почему-то ей было дорого мнение всех этих провинциальных ученых, которых она сама же критиковала при каждом удобном случае.

Она предложила оплачивать мне съемную квартиру, но это уже было совершенно из рук вон. В общем, все осталось по-старому: жизнь за гипсокартонной стеной продолжалась как прежде, но осадочек остался, и я считал своим долгом оценивать Викиных поклонников, чтобы в случае чего моментально смыться хотя бы в общагу на первое время.

Правда, пока на этом фронте у тетки было без перемен: один человеческий мусор, с моей точки зрения. Кажется, она придерживалась того же мнения, если не считать какого-то испанца, с которым она увлеченно перекидывалась СМС, потому что ее до слез смешило, как он в своих страстных посланиях путает буквы «б» и «в». «Это выло беликолепно, любовь моя!» – писал испанец, и она минут десять ходила совершенно счастливая и довольная жизнью. Кстати, для испаноязычных путать «б» и «в» – довольно обычная история, и потому детский восторг профессионального филолога по этому поводу был мне не очень понятен. Как результат, к испанцу я относился более серьезно, чем к остальным, но и ему Вика однажды написала, что ответит «маньяна», и это вечное испанское «завтра» не наступило никогда.

«Замуж выходят от скуки», – как-то бросила Виктория в разговоре с девочками Миллер, которые горячо поддержали ее.

Когда мне было пять, а тетке семнадцать, бабушка втайне от родственников и особенно от соседей ездила с результатами Викиных психологических тестов к профессору в Москву, который раз и навсегда запретил вмешиваться и уж тем более лечить. Что это был за удивительный диагноз, который нельзя было ни вылечить, ни произносить вслух, я не знаю до сих пор. Бабушку же как раз тревожил тот факт, что всем нормальным людям иногда бывает скучно, особенно в одиночестве, а Вике не было скучно никогда. Моя мама вспоминала, что Вика могла часами сидеть по-турецки, когда ее наказывали и ставили в угол. Она смотрела в себя каким-то оборотным темным взглядом, напрочь забывая о существовании и преступления, и покаяния, до тех пор пока не затекали суставы. Бабушка говорила, что боялась за нее. Думаю, дело было в другом – мать боялась собственной дочери, потому что не понимала, что такое с ней происходит в этом потустороннем, оборотном мире, куда не было входа даже самым близким.