Мэри Кубика - Моя малышка

Когда наконец удается заснуть, мне снятся младенцы. Младенцы и кровь. Это не те счастливые сны про ангелочков, которые я видела раньше. Нет, это кошмары про окровавленных малышей, умерших малышей, пустые колыбельки. Бегаю из комнаты в комнату в ночной рубашке, ищу маленькую Джулиэт, но не могу найти. Потом принимаюсь осматривать квартиру по второму разу, будто могла ее не заметить. Заглядываю во все места, где любят прятаться кошки. В шкаф, в кладовку, под кровать. Джулиэт нигде нет.

Вдруг опускаю взгляд на атласную ночную рубашку и вижу, что вся она залита кровью, будто булка кетчупом. Смотрю в зеркало. Кровь везде – на рубашке, на руках, даже на волосах, ставших красными. К тому же замечаю, что сразу постарела на десять лет. Просыпаюсь вся в поту.

Уверена, что разбудил меня плач ребенка. Встаю с кровати и на цыпочках крадусь к двери. Электронные часы показывают 2:17. В коридоре темно, только на кухне светятся светящиеся индикаторы духовки. Прижимаю ухо к двери кабинета. Ни звука. Там тихо. Руби не плакала. И все же проверить не помешает – я ведь точно слышала плач. Берусь за никелевую ручку и поворачиваю. Заперто. Пробую еще раз. Сердце начинает биться быстро-быстро. Волнуюсь – вдруг у них там что-то случилось? В голове проносится одна пугающая мысль за другой. Что, если Уиллоу перевернулась во сне и придавила малышку? Или какой-нибудь похититель детей влез по пожарной лестнице, схватил Руби и сбежал? Я должна попасть в кабинет и убедиться, что с малышкой все хорошо. Можно постучать в дверь и разбудить Уиллоу. Она впустит меня, и я проверю, надежно ли заперты окна и как там девочка. Скажу, что беспокоюсь за малышку, – я слышала, как она заплакала. Если Руби действительно плакала, моя тревога оправданна. Но если нет… Если нет, обе – и Уиллоу, и Зои – решат, что у меня с головой не в порядке.

Спешу по коридору на кухню. Замок на двери кабинета совсем простой, открыть его можно любым острым предметом. Скрепка вполне сгодится. Возвращаюсь и, повозившись с импровизированным ключом, поворачиваю его по часовой стрелке. Готово! Дверь открыта. Осторожно нажимаю на ручку, стараясь не разбудить Уиллоу. Раздается тихий скрип. Заглядываю внутрь и вижу, что девушка спит в той же позе, что и вчера – повернувшись к ребенку спиной, закрыв ухо подушкой. Девочка крепко спит. Дыхание ее медленное и размеренное. Руби сбросила с себя зеленый шенилевый плед. Смотрю, как поднимается и опускается маленькая грудка. Мои тревоги и ночные кошмары оказались безосновательны – Руби жива и здорова. Малышка видит десятый сон. Хочу взять ее на руки и сесть с ней в кресло-качалку в гостиной. Прижимать девочку к себе, пока не начнет светать, и на городских улицах не появятся первые автобусы и такси. Хочу любоваться рассветом с Руби на руках – смотреть, как взойдет солнце, как темное апрельское небо окрасится в золотисто-розоватые оттенки. Тут в голову начинают закрадываться другие мысли. Что, если взять Руби и сбежать с ней в такое место, где Уиллоу не сможет нас найти?

Не свожу с Руби глаз. Стою, вжавшись в стену, будто тень, отбрасываемая пробивающимся между темно-серыми занавесками в черноту комнаты лунным светом. Мне эти шторы в складочку никогда не нравились – ткань вечно кажется мятой, морщинистой. Продолжаю стоять на одном месте, неподвижная, точно пытаюсь изобразить один из знаменитых силуэтов – Джейн Остин или Бетховена. Или девиц с картинок, которыми украшают кабины дальнобойщики: фигура – «песочные часы», огромная грудь…

Опираюсь руками о стену. Даже дышать боюсь. Вдруг Уиллоу проснется? От того, что задерживаю дыхание, голова начинает кружиться. В этой комнате тоже есть часы. Кажется, цифры сменяются с «2:21» на «4:18» мгновенно. Встаю возле дивана, одолеваемая желанием сделать хоть что-нибудь – прикрыть девочку пледом или переложить подальше от Уиллоу, чтобы не беспокоиться, что она задавит малышку Руби. А больше всего хочется поднять ее и унести отсюда.

Но нет, нельзя. Уиллоу сразу поймет, что происходит. И уйдет.

Здесь мы носим оранжевые комбинезоны, на спины которых нашиты слова «Центр содержания несовершеннолетних». Спим в камерах со стенами из голого кирпича, в каждой по два человека. Койки металлические. От коридора нас отделяют толстые прутья. Мимо камер по коридорам всю ночь прохаживаются надзирательницы – суровые женщины с мужским телосложением. Едим в общей столовой, за длинными столами. На потрескавшихся подносах пастельных цветов лежат продукты, призванные составлять полноценный рацион – мясо, хлеб, фрукты, овощи и стакан молока. Вообще-то условия здесь неплохие. По крайней мере, по сравнению с улицей. Когда бродяжничала, приходилось рыться в мусорных ведрах в поисках объедков и ночевать под открытым небом.

Моя соседка по камере – девчонка, которая говорит, что ее зовут Дива. Но я слышала, как надзирательницы обращаются к ней Шелби. Волосы у нее фиолетовые, сливового оттенка, а вот брови самые обыкновенные, коричневые. Дива поет. Постоянно. Всю ночь. Надзирательницы и заключенные из других камер орут, требуя, чтобы заткнулась сейчас же, и обзывают ее грубыми словами. Спрашиваю, за что ее отправили за решетку. Сидя на бетонном полу, – Дива уверяет, что у нее в кровати устроена какая-то ловушка, – моя сокамерница отвечает:

– Много будешь знать, не дадут состариться.

Остается только гадать.

Диве лет пятнадцать или, может, шестнадцать – как мне. По всему лицу дырки от пирсинга – сами сережки заставили снять. У Дивы проколоты губа и нос в нескольких местах. А еще язык. Она мне показывала где и рассказала, что он потом так распух, что стал в два раза больше, чем обычно. Дива несколько дней разговаривать не могла. Это еще что, сказала она. У одной знакомой девчонки язык после такого пирсинга и вовсе стал как у змеи – раздвоенный. Еще у нее проколоты сосок, пупок и даже интимное место. Перед тем как Диву отправили в камеру, ее заставили снять и эту сережку, а надзирательница смотрела.

– Лесбиянка гребаная, – сердито бормочет Дива.

Смущенно отворачиваюсь. Дива снова затягивает песню.

Из-за стенки кто-то орет:

– Захлопни варежку!

Но Дива, наоборот, начинает голосить еще громче – пронзительно, не попадая в ноты. Приятнее слушать, как тормоза у поезда визжат.

За мной приходит надзирательница и выводит из камеры. Надевает наручники, берет за локоть и ведет в холодную комнату, где за металлическим столом обычно ждет Луиза Флорес. Однако сегодня она стоит в углу, повернувшись к двери спиной и глядя в единственное оконце. На старухе дымчатая кофта из колючей шерсти и черные брюки. На столе стоят чашка чая для нее и стакан сока для меня.

– Доброе утро, Клэр, – произносит она, когда мы обе садимся на свои места.