Дарья Кожевникова - Ангелы далеко

Куда большей неприятностью являлось то, что об Инне по-прежнему не было слышно ни слова. Он весь извелся за прошедшие с ее отъезда две с лишним недели и готов был уже считать не то что оставшиеся до ее возвращения дни, а даже часы. Какие изменения произошли с ней за это время? Какой она стала? От подобных мыслей его обдавало горячей волной.

На днях, будучи в городе, он увидел беременную бабу, и у него даже скулы свело. Прошел мимо нее, как бы нечаянно толкнув. Сам же удержал от падения, извинился. И долго потом не мог прийти в себя: дышал, как загнанный, глядя ей вслед. А добравшись домой, долго и яростно онанировал, представляя, как душит ее и давит на ее живот. Он ненавидел беременных! Именно поэтому его и тянуло к ним с животной силой. Кто-то не может спокойно смотреть на прыщик и не сковырнуть его, он же не мог спокойно смотреть на тяжелые, округлившиеся животы. А уж Инна…

Когда же фельдшерица приедет? Когда?! Знать бы наверняка! Но узнать неоткуда. Ларичев, единственный, у кого осталась связь с Инной, будто воды в рот набрал. Как к нему подступиться?

Этот несносный выродок, беспризорная безотцовщина, всегда подавлял его. И, что самое обидное, сам того не замечая. А ему и без того в жизни хватило, когда в свое время его подавляла мамаша. Гнусная жаба! Только он один, да, пожалуй, еще его отец доподлинно знали, какой тварью она была. Но мамашу он однажды, почувствовав себя взрослым, все-таки сумел поставить на место, и с тех пор, до самой своей смерти, та опасалась его задевать. С Ларичевым же все сложнее, мужик ему не по зубам. Вот допросить бы его с пристрастием, прибегнув к помощи официальной власти… Под предлогом того, что пропала женщина и ни слуху о ней, ни духу. А жива ли вообще? Докажите, уважаемый!

Но, зло усмехнувшись, он отогнал от себя эту мысль: прошедший огонь и воду бывший вояка даже под таким прессом не стушуется. Нет, надо взять себя в руки, хорошенько все обдумать. А то в последнее время что-то он начал сдавать. Инна, Инна всему виной!

С отъезда Инны прошло три недели. Затем миновала еще пара дней. После чего, не дожидаясь, когда к нему снова притупят с расспросами, Вадим… запил. Не вышел с утра на работу. А когда встревоженный Петр Иваныч заглянул к нему домой, открыл старику дверь в таком виде, что тот даже отшатнулся от неожиданности:

— Вадька, да ты что?!

— А, Петриваныч… Заходи, дорогой! — Вадим посторонился. — Я как раз к тебе хотел… мне это… отпуск бы взять…

— Отпуск? — Петр Иваныч вошел, все еще отказываясь верить своим глазам. — Ты в своем уме? Какой еще отпуск, когда распутица на носу, а у нас еще столько леса не вывезено и каждый человек на счету?

— Эх, Петр Иваныч… Зима в этом году запаздывает, осень сухая стоит… Погода по всем статьям фору тебе дала… так что не прибедняйся. А я много лет об отпуске… даже и не заикался… Могу хоть сейчас погулять?

— Вот именно, что погулять! — Старик изобличающе ткнул пальцем в стоящую на кухонном столе почти пустую бутылку. — Нет, не можешь! Кабы на что путное отпуск попросил, я б и в самый аврал пошел тебе навстречу. А так… В общем, протрезвляйся давай, и чтоб завтра был, как штык, с утра на работе!

— Не буду! — упрямо мотнул головой Ларичев. — В отпуск хочу!

— Я тебе сейчас такой отпуск покажу! — Не выдержав, старик в сердцах схватил Вадима за грудки, встряхнул, прижал к стенке. — Что, по материным стопам решил пойти? Так я тебя живо вылечу!

— Тошно мне, Петр Иваныч, паршиво… — отворачивая лицо, пробормотал Ларичев. — Так что дай мне недели две, а потом хоть убей, если хочешь.

— Тошно-то с чего? — Немного остыв, сосед отпустил его. — С Инночкой, что ли, что-то не так?

— С ней.

Вадим отошел и сел, пряча глаза, слишком трезвые. Многое он отдал бы за то, чтобы не расстраивать старика, но иначе было нельзя. Все должны были верить. Все!

— Понимаешь, Петр Иваныч, напугана она. Слишком сильно напугана. И как будем дальше жить — не знаю.

— Что, возвращаться не хочет?

— Да не то чтоб не хочет… Но и не рвется, как видишь, назад. А я отсюда не могу… Сам знаешь, многое меня здесь держит… Так что дай ты мне в себя прийти, а? Не затягивай тиски, а то и в самом деле сопьюсь.

— Подожди… Ну как же так? — Гнев Петра Иваныча как рукой сняло. — Ты это, прекращай унывать-то. Хочешь, пойдем к нам, посидим, обсудим все с Марьей Васильной?

— Чтоб и она увидела меня в таком виде? Нет, спасибо. Ты ей не говори пока ничего. Может, и не заметит? А отпуск мне дай. Серьезно прошу.

— Ладно, — сдался Петр Иваныч. — Дам десять дней, больше и не проси. Но чтоб — смотри у меня! — не смел больше так напиваться.

— Угу, — пьяно кивнул Вадим.

От Петра Иваныча он с того вечера начал скрываться. А выглядел день ото дня все хуже, чувствуя себя при этом отвратительно — как брошенный в лужу кот. Но играл свою роль! Самым тяжелым испытанием стало для него не ощущение небритости на лице (хотя он даже в госпитале не позволял себе отпускать щетину), и не мятые брюки, и не летящий в спину шепоток каждый раз, как только появлялся на улице, а привкус водки, которой перед каждым выходом из дома приходилось полоскать рот. Привкус, ненавидимый с детства, потому что в детские годы Вадим ощущал его постоянно — казалось, этим запахом были пропитаны даже стены. Но сейчас он должен был выглядеть именно таким — опустившимся, безвольным. И выглядел.

Пользуясь тем, что погода стояла на редкость стабильная (не располагающая к смене обуви), с пьяной неуклюжестью Ларичев разлил на крыльце магазина только что купленные две бутылки минералки и долго стоял, тупо таращась на оставляемые входящими мокрые отпечатки. Тех, которые искал, так и не увидел, зато уверенно исключил из своего мысленного списка еще несколько человек, ориентируясь не только по рисунку подошвы, но и по размеру обуви. Потом, как неприкаянный, долго шатался по поселку с Белкой, внимательно наблюдая за ее реакцией на окружающих: ему было известно о том, что умная серая лайка весьма злопамятна, а еще он помнил, с каким недобрым вниманием она обнюхивала кусты. Но собака реагировала лишь на него самого, взирая с мрачной обреченностью: «Как же ты мне надоел!» Однако терпела пока. Вадиму терпения тоже было не занимать. Он выжидал.

На третий день, когда Ларичев без собаки, но зато с недвусмысленно позвякивающей стеклотарой сумкой выходил из магазина, его перехватил участковый:

— Привет, людоед!

— А, портняжка… — косо улыбнулся Вадим. — Здоро́во!

— Здоровее видали! — Зорин окинул его взглядом с головы до ног. — И тебя в том числе. Причем еще три дня назад — именно столько, как народ вещает, ты клюкаешь.

— А ты что, воспитывать меня собрался? — Сосредоточив все свое внимание на ступеньках, Вадим начал спускаться. Потом перевел глаза на Валерия. — Тогда давай, валяй. Или не валяй, как хочешь.