Юлия Михалева - Невидимые

— Да что же ты трепаться-то продолжаешь?

Репортер заинтересовался.

— Невидимые? Вы наконец что-то узнали?

Червинский оттолкнул своего доносчика и присел на край кровати.

Рабочий громко сопел.

— Я ничего не сделал!

— Лучше молчи, дурак.

Бирюлев решил проявить великодушие.

— Не вижу смысла предавать огласке ваше свидание, — улыбнулся он.

— Я не могу на вас положиться. Если местные пронюхают, кто он — убьют. Да не просто горло где тайком перережут, а так, чтобы другим неповадно было.

Доносчик громко цокнул языком.

— Сам виноват, дурная башка!

— А о чем это он говорил? С кем встречался?

Сыщик ответил уклончиво:

— Появились подозреваемые. Сразу двое, а то и все трое. Скоро будут для вас новости.

— Но кто? Хотя бы намекните. Он, кажется, сказал — Матрена? — Бирюлев взглянул на рабочего, но тот стоял, низко опустив голову. — Не та ли, что у покойного Коховского служила?

— Скажу вам так: все-таки рано мы прислугу со счетов списали, — подумав, ответил Червинский. — Но кое-кто стоит и над ней…

— Кто?

— А вот это мы пока не выяснили. Теперь-то чего ждешь, Макар? Иди! Письмо у Ферапонта оставлю. К полудню во вторник за ним придешь и из него все узнаешь.

Указав головой на дверь, закрывшуюся за рабочим, Червинский заметил:

— Глуп. Раньше был совершенно бесполезен. Уже и не ожидал я, что из него выйдет толк, но в последнее время Веселов стал просто неоценим. Мне бы совсем не хотелось, чтобы он вдруг исчез.

— Понимаю ваши опасения, — равнодушно согласился Бирюлев, наконец открывая конверт.

В записке имелось всего несколько слов, однако их хватило, чтобы унять желание раньше времени обсуждать вчерашний вопрос с полицейским.

— Вы хотели рассказать мне об этом письме, — заметил Червинский.

— Я ошибся. Тут ничего важного.

Сыщик усмехнулся.

Выйдя из сырой затхлости гостиницы в теплый день, репортер глубоко вдохнул.

Прислуга Коховского, да? Вспомнились слова Аксиньи о том, что Матрену задержали, да обугленный дом у реки.

Раз Червинский опять не сказал ничего определенного, Бирюлев попробует сам все выяснить.

Ульяну не замечали. Она долго топталась в углу, робея и не находя решимости самой обратиться к кому-то из грубых людей в серой форме. По детству накрепко затвердила, что от них нужно держаться подальше, и теперь никак не могла себя пересилить.

Наверное, Ульяна бы так дотянула до вечера и вернулась домой, не солоно хлебавши, если бы к ней не подошла незнакомая баба в плотном черном платке и глухом, несмотря на жару, платье. Траур носила.

— Ждешь кого или спросить хочешь? — спросила участливо.

— Матушка моя тут… Повидаться бы… — еле слышно шепнула Ульяна.

— Так что молча стоишь? Который час на тебя гляжу.

Баба властно — совсем, как мать — взяла за руку, подвела к полицейскому, что сидел за столом у входа в темный коридор:

— Проведать пришла.

— Это кого? Может, не велено.

Баба в трауре вопрошающе взглянула на Ульяну, а та от волнения едва фамилию свою не забыла. Даже во рту пересохло. Наконец, тихо пискнула:

— Митрофанову…

— А звать как?

Полицейский принялся листать толстую распухшую книгу.

— Матреной…

— За что?

— За кражу…

— Точно в нашем участке?

— Да… Макар сказал, к вам привели, — выпалила Ульяна. И тут же обругала себя: откуда ему знать про Макара?

Городовой долго переворачивал страницы, пока нашел:

— Есть такая. Ну, ладно, разок можно и проведать. Пошли. Говорить через окно будешь. При мне.

— Отчего так? Меня прежде прямо внутрь пускали, — удивилась Ульянина помощница.

— И тебе нельзя было. Больше не пустят, не тревожься. Эй, Лопырев!

— Чего? — отозвались из-за тонкой стены.

— Выходи, сменишь.

Полицейский повел по коридору, но недалеко. За углом оказалось помещение — такое же, как приемная, только разделенное перегородкой с окном.

Провожатый приоткрыл его, крикнул:

— Митрофанова! Поди сюда!

Через миг Ульяна услышала материнский голос — и едва не заплакала:

— Да? Чего?

— Пришли к тебе. Радуйся.

Наклонив голову, дочь заглянула внутрь:

— Мама!

Лицо на другой стороне — серое, разом постаревшее. Неужто и впрямь она?

— Улька!

— Мама! — больше Ульяна не могла сдерживаться, всхлипнула.

— Поживее давайте, — поторопил полицейский.

— Как вы там?

— Живем. Витюшка денег дал…

— Дети здесь, с тобой?

— Нет…

— Неужто бросила? — ахнула мать.

— На Аксинью-соседку оставила. Емельянову. А Ванька тоже здесь?

— Да. Вам Макарка, небось, передал?

— Он тоже был. Только сперва дядька чужой зашел. Мама, как ты? Когда вас выпустят?

— Ох, и не знаю, Улька… Проси Витьку помочь, больше ничего тут не поделать.

— Мама!

— Про Дуньку слышно что?

— Нет…

Краем глаза Ульяна заметила, как к провожатому подошел другой полицейский и что-то шепнул на ухо. Тот кивнул.

— Голодные? — прижав к глазам кулак, спросила Матрена.

— Нет, мама. Ты не тревожься. Дети каждый день рыбу ловят. Я пеку.

— Ох, горюшко…

— Ну все, повидались и полно. Пошли, — городовой взял Ульяну за плечо, отстранил от оконца.

— Мамочка, мы тебя ждем! — закричала она.

— Улюшка!

Однако пошли не к выходу, а дальше по коридору. Затем свернули, встали у порога тесного кабинета.

— Вот, как просили.

Всклокоченный небольшой человек, сидевший за столом, глянул — будто ножом пырнул.

— Стало быть, Митрофановой дочь. Ну, проходи.

Не дожидаясь, пока Ульяна послушается, полицейский ввел ее, бросил на стул.

— Как зовут?

Она молчала, размазывая ладонью слезы по щекам.

— Немая?

— Куда там. Только трещала, что твоя сорока.

— О чем?

— Про брата, который им деньгами помог.

— Что, и другой есть? Не наш?

— Вроде того.

— Сколько ж их там? Надо самим проверить.

— Да, еще про какую-то Аксинью Емельяниху вспоминала.

— Это та, бирюлевская… Стоило бы и к ней как-нибудь наведаться. Ну так что, девка безымянная? Будешь говорить по-хорошему?

Какой там — говорить. Ульяна едва дышала — от страху и переживаний горло словно перекрыл ком.

— Что твоя мать делала раньше, лет шесть назад, знаешь?

Ульяна вытаращилась с ужасом и быстро покачала головой.

— Не может быть. Поди, уже большая была. Должна знать. Как зовут? — обратился взлохмаченный к полицейскому.

— Не спросили…

— Ну, стало быть, не скажет — к остальным посадим.

— Нельзя мне! — пуще прежнего перепугалась Ульяна. — Дома брат с сестрой. Маленькие. С голоду помрут. Ульяна я.

— Хорошо… Так что, Ульяна? Припомнишь чего?

Закусив кожу на ладони белыми ровными зубами, Матренина дочь призадумалась. Молчать вовсе — нельзя. Лишнего сболтнуть — еще хуже.