Джон Макдональд - Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана

— Забудь об этом. Я хочу другое дописать. Она сказала, что им с Гриффом приходилось по окончании дела залегать на дно. А значит, круиз — это вполне подходящая идея.

— И еще один пункт. Так, догадка. Им пришлось завербовать и обучить новую девушку, чтобы та работала с Гриффом.

Мы как раз подошли к пункту о выяснении вопросов. Это было нечто почти материальное, клубившееся по полу кубрика между нашими стульями, испарявшееся в теплом ночном воздухе. Я приберег свой дневной рацион табака, одну трубку за вечер. Вытащил из бокового кармана кисет, расстегнул молнию на том отделении, где лежала трубка «Шаратон», присланная мне много лет назад одной милой и благодарной клиенткой с хорошим вкусом. Эта форма называется «дублинский колокол». Прямые волокна, высокое качество. Перед тем как послать ее мне из Лондона, она набрала маленькие серебряные цифры на дверце сейфа. Двадцать четвертое июня, незабываемая ночь, короткий код, расшифровав который ее муж, сэр Томас, наверное, бросился бы на поиски Макги, что закончилось бы хлыстом и апоплексией в начальной стадии. Я аккуратно упаковал эту трубку вместе с «Эринморскими хлопьями». Всякий раз, перебирая свою небольшую коллекцию, я добираюсь до «Шаратона» и, хотя это отличная трубка, чувствую себя немного пустым и претенциозным. Я так и не смог полностью преодолеть сознание «мидл-класса» и принять двухсотпятидесятидолларовую трубку как нечто само собой разумеющееся. Я закурил.

Угловатая девичья тень, скользившая по пристани, остановилась, и послышался голосок:

— Привет, Трэв. Привет, Мейер.

— Здравствуй, Сэнди. Как поживаешь?

— Просто замечательно. А я и не знала, что вы вернулись.

— Когда причалили, уже темно было. Что новенького?

— Бабе родила. Близняшки, как док и предсказывал. Мальчишки-близнецы. Позавчера. А Барни ушел в море на полдня, на той неделе еще, в четверг, кажется, и угодил в водяной смерч. Потом смерч прошел, покружился вокруг и чуть снова до Барни не добрался. Но никто не пострадал. Он антенну кренделем завязал, всю оснастку поднял и унесся прочь. Вы бы слышали, как он об этом рассказывает, ей-богу, ничего смешнее в жизни не слышала. Я тут Лью ищу. Вы его не видели?

— Нет.

— Я просто решила заглянуть, может, он с Тигром пьет. Если увидите, пожалуйста, передайте, что я дома и что доктор звонил из Орлеана, он хочет этот трехдневный фрахт завтра вечером начать, пассажиров будет трое.

Она скрылась в темноте. Мы слышали звуки музыки, хохот в ночи, стрельбу в каком-то боевике по телевизору. Мейер спустился вниз и, вернувшись с двумя стаканами пунша, сел, тяжело вздохнул и сказал:

— Стоит ли в этом участвовать, вот в чем вопрос.

— Обсудим. Я-то знаю, за что проголосую.

— Я все это записал, чтобы внести ясность и собраться с мыслями. Она и понятия не имеет, как много нам тут наговорила. Может, этого и хватит, может — нет. Это уж скорее по твоей части. Ты знаешь, какие шаги предпринять дальше. А я — нет. Лезть ли за этой девчонкой в воду — тут вопросов не было, ты действовал инстинктивно. О чем сейчас идет речь, так это о жизни некоторых людей, что ходят вокруг. На глазах у тридцати человек девушку убивают ножом. Парень умирает от ран на тротуаре в Нью-Йорке, а прохожие обходят его, как ручей огибает валун на своем пути.

— И перед тобой кнопка, — сказал я. — Стоит тебе ее нажать, как десять штук твои, но десять тысяч китайцев умрут. И если человек настолько туп, чтобы попасться в мышеловку…

— И если дерево падает в пустыне, а вокруг ни души, производит ли оно шум?

— Мейер, я передумал. Я собирался сказать «нет». Теперь я голосую «за». Я только подумаю насчет этого «нет» до завтрашнего вечера. У меня в сейфе достаточно капусты, чтобы до Рождества не думать о том, как бы подыскать кого-нибудь, кому нужен помощник для разрешения его маленькой проблемы. Но…

— Ты прав. «Но…»

— Не ты ли сам говорил, что это опасное слово?

Он пропустил мой вопрос мимо ушей:

— Наша Ванжи, какой бы умудренной опытом она ни была, вляпалась во что-то, что постоянно держало ее в напряжении, пугало и мучило, пока в один прекрасный день она не попыталась сорвать все дело. Это импульсивное стремление разрушить все оказалось самоубийством. Смотри, Трэвис, насколько антисоциальной фигурой она была два года назад. По ее понятиям, в этом насквозь продажном и безразличном мире главное было — выжить. Возможно, она даже по-своему гордилась, что оказалась на что-то способной. Пыталась убедить себя, что убийство ради денег — это просто замечательно, если удается потом скрыться. Но за два года принадлежность к такой группе подточила ее ложное представление о себе. И вот поэтому-то, дружок, у нас и есть причина для всей этой беседы. Женщина, ищущая себя. Старающаяся себе объяснить — как свидетель в суде. Она так стоически перенесла свое падение с моста, потому что чувствовала вину, влекшую за собой наказание. И хотя она неустанно повторяла, что ничего нам не скажет про эти два года, маленькие обрывки в ее рассказе проскальзывали. Имена. Терри, Грифф, Ди-Ди. Намеки и аллюзии. Это была двухдневная исповедь, Трэвис. И…

Я вскочил, позабыв о том, что на «Джон Мейнард Кенес» был низкий потолок. И стукнулся достаточно крепко, чтобы вокруг зарябило, а на глаза навернулись слезы. Мейер удивленно уставился на меня.

Придя в себя, я сказал:

— Слушай, может, хватит упражнять мозги по поводу сучки, а?

— Что с тобой происходит все это время, а, Трэвис?

— Происходит? Ничего не происходит!

— Сядь. Здесь все равно во весь рост не выпрямишься. Ты никогда не жил на таком крейсере. Уединенно, напряженно, дисциплинированно.

Я сел, ощупывая шишку на голове.

— Я десять дней лечащим врачом проработал.

— Ну, не совсем так, потому что, когда мы отправились на рыбалку, ты выглядел прекрасно. А теперь вдруг раздраженно вспылил.

— Я устал об этой суке разговаривать.

Я сверкнул глазами. И вдруг Мейер широко улыбнулся. С Мейером просто невозможно быть раздраженным. Он кивнул и хихикнул.

— Я бы и сам об этом вскоре догадался, — сказал он.

— Поведай мне, о мудрый человек.

— Опытный археолог с невероятным риском для жизни ныряет в подводную пещеру и возвращается с прекрасной статуэткой. Он настоящий знаток. Он хорошо разбирается в древнем искусстве. А эта и редкая и красивая. Его сердце старого романтика готово из груди выскочить. А потом он ее переворачивает и видит на подставке странную надпись: «Сделано в Скрэнтоне, штат Пенсильвания». Так что она не имеет ни малейшей ценности. Дешевая безделушка. Но она так чертовски красива, что наш бедный археолог сидит и любуется и размышляет о том, чем она могла оказаться.

— Очень смешно.

— И немного грустно, малыш. Ты привык любить женщину как человека. Ты не думаешь о ней как о предмете, милостиво оставленном провидением для того, чтобы ты пользовался им для своего же удовольствия, так что в этом смысле ты вовсе не женолюб. Но ты лелеешь мечту разгадать таинственную романтическую шараду. Друг, у тебя просто мрачное настроение. Ты прижался носом к витрине кондитерской, хотя и знал, что все сладости в ней — из папье-маше. Даже если ты ее разобьешь и их налопаешься, у тебя живот будет болеть до скончания века. Может, лет пять назад ты бы попытался совершить чудовищную ошибку, пытаясь изменить эту сучку силой своей любви, потому что она так красива, сильна и даже умна по-своему. Теперь ты достаточно мудр, чтобы понимать, что она слишком погрязла в своих грехах, чтобы ее можно было исправить, но это все равно приводит тебя в мрачное расположение духа, уныние и депрессию.