Джон Макдональд - Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана

— А на этот раз она сказала вам, что уезжает?

— Нет. Я должна была зайти в понедельник и, отпирая замок, думала, что застану ее еще в постели. Но она собрала вещи и уехала. Я огляделась и поняла, что она взяла все свои лучшие вещи и все чемоданы — значит, это надолго. А уж какой там был беспорядок, можете мне поверить, вещи повсюду разбросаны, пустые стаканы, все ящики выдвинуты. Все выглядело так, словно ей пришлось уехать внезапно. Так что я все прибрала, натянула свежее постельное белье и решила, что она сама со мной свяжется, когда вернется.

— Только один момент, миссис Волкер. Вы не знаете, куда она обычно отправлялась, когда уезжала по вечерам?

— Я бы сказала, в приличные места на набережной. Судя по спичкам из баров, до того как она курить бросила. «У камелька», «У Раймона», «Добавка». В такого рода места. И когда другие женщины приходили, они иногда подобные бары обсуждали, кого там встретили, ну, и тому подобное.

— Я просто не могу найти слов, чтобы выразить вам свою признательность.

— Я бы хотела спросить, что с ней случилось, но у меня такое чувство, будто вы не очень хотите отвечать.

— Давайте договоримся так. Когда с этим будет покончено, в один прекрасный день я разыщу вас и расскажу, как и почему это случилось, потому что тогда эти сведения уже не будут для вас представлять никакой опасности.

Она кивнула.

— И мы с вами ни о чем не беседовали.

— Правильно.

Мы вышли к машине. Она остановилась и сказала:

— Отсюда я до дома пешком дойду, мистер Макги.

— Корин, мне никакого труда не составит вас подвезти. Здесь темновато, фонарей почти нет.

Она повернулась, и свет с веранды упал на ее лицо. Внезапно она печально усмехнулась, и в глазах ее блеснул огонек.

Корин сделала большой шаг назад, и после неуловимого движения ее правой руки я увидел десятисантиметровое лезвие. Было видно, что она держит его со знанием дела, рука сверху, рукоятка упирается в ладонь, большой палец поверх сдвинутых остальных.

— Не тронь меня, ублюдок, не смей приставать к девушке. Прочь с моей дороги!

— Я просто потрясен.

Она выпрямилась, вздохнула, убрала лезвие и бросила его в карман сарафана. Посмотрела на звезды без какого-либо особого выражения на лице.

— Нам, горничным, приходится держать ухо востро. Это не гетто, и здесь совсем другие законы, чем снаружи. Мы веселые, улыбающиеся чернокожие с потрясающим врожденным чувством ритма. Нас ударишь, да с ног не собьешь. Мы всегда будем милыми и лихими, разве что только коммунисты нас баламутить примутся. — Она посмотрела на меня, и во взгляде была горечь. — В этом штате, друг мой, негр, обвиняемый в убийстве негра, получает в среднем три года тюрьмы. А негра, изнасиловавшего негритянку, и судить-то, как правило, не будут, если только девочка не моложе двенадцати лет. Санта-Клаус и Христос белые, мистер Макги, а у кукол для маленьких девочек и солдатиков для маленьких мальчиков белые лица. Моим парнишкам два с половиной и четыре года. Что я с их жизнью сотворю, если позволю им тут вырасти? Нам нужно выбраться отсюда. В конце концов, это просто. Мы хотим туда, где есть законы, где преуспеваешь или терпишь неудачу лишь в зависимости от своих чисто человеческих качеств. Разве это так уж много? Я не хочу иметь белых друзей. Не хочу общаться. Знаете, какими мне кажутся белые? Как вам альбиносы. Я надеюсь, что никогда не окажусь в постели с белым мужчиной. Я не хочу интегрироваться. Я не желаю чувствовать себя интегрированной. Мы хотим лишь получить свою квоту в системе управления этой цивилизации, мистер Макги, и когда мы ее получим, то за преступление будет полагаться одно и то же наказание, будь его жертва белой или черной, и муниципальные услуги будут одинаковыми, в зависимости от района, а не цвета кожи. И хороший человек будет считаться достоянием человеческой расы. Извините, конец лекции. Горничная выговорилась.

— Когда я встречусь с Сэмом, то скажу, что эта его Корин Волкер — блеск, а не девушка. И еще раз большое спасибо.

Развернувшись и выехав из тупика, я увидел ее впереди, идущую по темной улице. Вернее, даже не ее, а взмахи рук в длинных рукавах белой блузки под темным сарафаном.

Как-то раз один очень способный в прежние времена рулевой очень заботливо обучил меня прекрасному искусству притворяться, что ты очень сильно надрался.

В полночь, переодевшись в костюм «должностного лица на отдыхе», я вновь появился, уже набравшимся до чертиков, в баре «Добавка». Я шел, контролируя каждое свое движение, словно человек, идущий по тридцатисантиметровой досточке на уровне сорокового этажа через Парк-авеню. Я усаживался на табурет у стойки, как в замедленном кино. Уставившись тут же на горлышки бутылок, я краем глаза заметил довольного хорька, приближающегося, чтобы протереть идеально чистую поверхность стойки.

— Добрый вечер, сэр, — сказал он, слегка выделив это слово, отдавая дань уважения полученному раньше доллару. — «Плимут» со льдом?

Я перевел на него взгляд, медленно, безо всякой спешки, сфокусировав его метра на три в стороне, а уж потом на нем самом. Я говорил медленно, разделяя слова паузами, чтобы они звучали правильно:

— Я уже заходил сюда раньше. У вас очень хорошая память, молодой человек. «Плимут» — это замечательно. Действительно замечательно. Да. Большое вам спасибо. У вас тут замечательное местечко.

— Благодарю вас, сэр.

Поставив передо мной бокал, он остался стоять рядом. Я смотрел прямо перед собой, пока он не повернулся, чтобы уйти, а потом сказал:

— Завтра, и завтра, и завтра.

— Сэр?

— Как вас зовут, мой дорогой друг?

— Альберт, сэр.

— Завтра, и завтра, и завтра. Слова одного поэта, Альберт. Я много денег в этом месяце сделал. Просто неприлично много.

— Поздравляю, сэр.

— Спасибо, Альберт. Ты меня понимаешь. Это было редкое везение. Мои адвокаты сделали так, что я почти не платил налоги, почти всю сумму себе оставил. Мои партнеры трясутся от зависти. Моя женушка снова начнет мне улыбаться, завтра, и завтра, и завтра, Альберт. И я должен молиться, чтобы в одно из этих завтра сорвать еще одну сливу с дерева жизни. Но имеет ли это значение? В чем скрытый смысл?

— Ну, деньги — это деньги. Я хочу сказать, что счастья не купишь, сэр, но уж несчастным наверняка не будешь.

— Несчастным. Я знал, что ты меня поймешь. И скучающим, Альберт. Все дни стали похожими друг на друга. — Я повернулся на табурете и посмотрел на помост. Пианистка с коричневой грудью сменилась на другую, в голубом платье с треугольным вырезом до пупка и, видимо, с каким-то внутренним приспособлением, чтобы удерживать его точно на сосках. Когда развернулся обратно, слегка качнулся, на минуту прикрыл глаза, потом поднял бокал и взглянул на салфетку.