Татьяна Устинова - Девчонки, я приехал!

Боря всё надрывался беззвучно – содрал с головы кепку и швырнул оземь.

– Ишь ты, – оценил дядя Коля, ткнул Смирнова в плечо и прокричал на ухо: – Давай за нами, Бориска! Шуруй, шуруй!

Друг за другом они поднялись по железной лестнице, и дядя Коля плотно прикрыл за собой дверь.

– Какого чёрта они выдумали! – набравши воздуха, закричал Боря, видимо, с того места, на котором остановился. – Там брак был литейный, это каждый на заводе знает! Мы же его сами и варили! А потом проверяли, акт составляли!.. И всё чики-чики!..

– Ты вот что, – сказал дядя Коля. – Ты пока помолчи, Бориска. А ты, Сергей Ильич, отвечай, чего этому сукину сыну от тебя надобно.

Сергей Ильич не сразу и понял, о ком его спрашивает старый мастер.

– Чего он к тебе прицепился? Чего он, к примеру, к главному инженеру не прицепился? На нём ответственности поболе, на главном-то! Мож, ты ему где дорогу перешёл?

– Кому? – спросил Боря с недоумением. – Кому Сергей Ильич дорогу перешёл?

– Да Гицке этой вашей, кому, кому! Начальнику первого отдела! – сердито сказал дядя Коля, полез в карман, выудил кисет, сложенную газету и стал сворачивать самокрутку. – Вы что ж, маленькие, что ли, товарищи инженера`? Не понимаете, что такие дела запросто так не делаются и обвинения энти для чего-то нарочно выдумываются! Вот и спрашиваю я тебя, Сергей Ильич, где ты ему дорожку перешёл?

Начальник КБ посмотрел на Борю Смирнова, словно ища у него поддержки, и признался:

– Да я его раньше никогда и не видел, дядя Коля. Ну, то есть видел! Ну, то есть увидел впервые, когда он на завод пришёл!

– Это дело так оставить нельзя, – снова горячо заговорил Боря. – Мы соберём комсомольское собрание и потребуем снятия всех обвинений!

– Дак ещё не обвинили! – перебил дядя Коля. – Погоди ты со своим собранием! Вам всё только на собраниях глотки драть!..

– Я должен работать, – сказал Сергей Ильич. – Участвовать в склоках у меня времени нету.

– А как заставят?

– Что заставят?

– В склоках участвовать? А работу работать не дадут? Чего ты делать станешь?

– Мы должны защитить честное имя нашего товарища и руководителя!..

– Да погоди ты, Бориска! – опять перебил дядя Коля. – Прежде помозговать надо, тута какой-то подвох. Вот печёнкой подвох чую!.. Кабы совсем того…

– Чего – того?

– Кабы совсем плохо тебе не пришлось, Сергей Ильич, – закончил дядя Коля очень серьёзно.

Сидеть было неудобно, сцену почти не видно, но зато слышно отлично.

В консерватории давали отчётный концерт. Выступали преподаватели и будущие выпускники, и Марк, сосед, сын Фейги и Ефима, достал два пропуска – Надиньке и Мирре.

Сам он прошёл по ученическому билету. Марк занимался в музыкальном училище имени Гнесиных и подавал большие надежды.

Они сидели, стиснутые со всех сторон такими же молодыми, жаждущими музыки людьми, слушали, затаив дыхание, а потом аплодировали бурно, горячо.

Солидная публика из партера оглядывалась на них с удовольствием.

Мирка успевала рассматривать и публику, и артистов, и с азартом оценивала исполнение, а Надинька ничего этого не могла.

Она только слушала.

Так давно в её жизни не было настоящей музыки !

Упражнения Марка и её собственные на кабинетном рояле в зачёт не шли.

– Мирка, сейчас будет Григ, а во втором отделении Рахманинов!

– Смотри, какой интересный военный! Он тоже музыкант, как ты думаешь?

– Господи, какой ещё военный?..

– Ну вон, в третьем ряду! Рядом со старухой! Видишь, такая величественная? Причёска короной?

– Это не старуха, – прошептал Марк, перегнувшись к ним. Тёмные глаза его смеялись. – Это Елена Фабиановна Гнесина.

Надинька ощутимо ткнула Мирру локтём в бок:

– Вечно ты!

– А военный? – не унималась несносная Мирка. – Который рядом? Неужели сам Петр Ильич Чайковский?

Марк посмотрел, словно проверяя, а потом признался, что военного он не знает.

На сцене худая, как спичка, нескладная девчонка с нелепо торчащими в разные стороны жёсткими косицами уселась к роялю, подвигалась туда-сюда, пристраиваясь, занесла руку и замерла.

Слушатели замерли вместе с ней.

Девчонка плавно подняла и опустила вторую руку, и началось колдовство, словно она волшебной палочкой взмахнула. Вдвоём с Григом – нет, нет, втроём, третий рояль! – они сотворили небольшое, живое, пламенное чудо из музыки и виртуозного исполнения.

У Надиньки глаза против воли налились слезами.

…Она не станет плакать под Грига, ни за что на свете не станет! Она комсомолка, отличница, вскоре станет инженером, что за сентиментальщина!

Она не плакала, когда хоронила отца, не плакала, когда грузовик навсегда увозил её из прежней, прекрасной жизни в новую – неустроенную и холодную.

Она не заплачет.

Горячая крупная слеза, одна-единственная, капнула на руку и покатилась, оставляя за собой мокрую сверкающую дорожку.

Девчонка играла о том, как с фронта вернулась мама, а Надинька её не узнала. О том, как рыдала от счастья Агаша и как примчался отец, «пробив» себе командировку в Москву. И о том, как мама смотрела на него и как они целовались и обнимали Надиньку.

Ещё девчонка играла о том, как Надинька любит Серёжу и как ей важно повести его в рощу, которая рядом с дачей, и показать старое поваленное дерево и большой пень. Да-да, пень!.. Это место мама с папой называли «Три медведя», и там рядом была поляна, всегда красная от земляники. Надинька с мамой собирали землянику, а отец притаскивал из дома пледы, самовар и корзину с пирогами, и «три медведя» пировали прямо в роще!

И ещё что-то хорошее играла девчонка, что-то доброе и ласковое, может быть, про ирисы и нарциссы, которые мама очень любила, или про круглого толстого щенка с жёлтым младенческим пузом, которого отец принёс маме в подарок ещё до войны, или про купание в Москве-реке и летний полдень, – Надинька уже не могла разобрать как следует, потому что изо всех сил сдерживалась, чтоб не заплакать.

Она вся сосредоточилась на борьбе с собой и больше не слушала.

…И хорошо! Потому что невыносимо, невозможно слушать, как девчонка на сцене играет на рояле всю прошлую прекрасную жизнь, которой больше никогда не будет…

Аплодировали оглушительно, долго, а тот самый военный даже крикнул «браво», что в консерватории было не принято и считалось не слишком приличным.

Величественная старуха Гнесина посмотрела на него с весёлым удивлением, и военный крикнул ещё раз.

Девчонка на сцене стала вся красная, как помидор, неловко кланялась, как журавль, болтались её косицы.

На сцену выбежала маленькая полная дама в сверкающем чёрном концертном платье, взяла девчонку за руку, притянула к себе, словно стараясь укрыть, защитить и потащила прочь.