Гарольд Роббинс - Чужак

Я молчал, не зная что сказать, и просто смотрел на Тома, Сэма и Элли. Том закивал головой.

— Это правда, Фрэнки. Она говорила нам, чтобы мы каждый день молились за тебя, и мы все молились. — Он посмотрел на брата и сестру. — Правда?

Те согласно закивали головами.

— Не знаю, что и сказать, — пробормотал я.

Миссис Гаррис улыбнулась мне.

— Тебе и не надо ничего говорить. Просто Бог услышал наши молитвы, и теперь мы должны сказать: «Благодарю Тебя, Господи. Благодарю Тебя за Твою доброту».

Позже, когда мы поели, я рассказал им, как нашел работу, сколько зарабатывал, чем занимался.

— Для нашей семьи это тоже была хорошая неделя, — сказала миссис Гаррис.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

Она с гордостью посмотрела на Элли.

— Элли тоже нашла хорошую работу — вот что. Она перешла на другую ленточную фабрику и теперь зарабатывает пятнадцать долларов в неделю.

— Отлично, — обрадованно сказал я, бросив взгляд на Элли.

Элли сидела с каменным лицом. Вдруг она вызывающе посмотрела на меня, и я понял, чем она занимается на самом деле, но ничего не сказал, чтобы не беспокоить пожилую женщину.

— Правда, ей приходится вечерами поздно возвращаться домой, — продолжала миссис Гаррис, — но Элли хорошая девочка и не жалуется на это. — Она посмотрела на старые часы, стоящие на полке, и воскликнула: — Ох! Как быстро пролетел день. Уже почти четыре, мне пора идти на воскресную молитву. Том и Сэм, пойдемте со мной. Элли ходила утром, поэтому она останется дома и займет Фрэнка до нашего прихода. Поторапливайтесь.

Они вышли — мать и два сына. Когда миссис Гаррис спускалась по лестнице, сыновья нежно поддерживали ее под руки. Даже английскую королеву не провожали с такой осторожностью, почтением и преданностью. Лица братьев светились нежностью и заботой. Я закрыл за ними дверь и повернулся к Элли.

Она сидела на подоконнике, глядя на темный, грязный двор. Я сел на стул рядом и посмотрел на нее. Мы молчали, я закурил.

— Значит, теперь у тебя есть работа, Элли, — тихо сказал я.

— Ты же знаешь, что нет, Фрэнк, — сказала она, не глядя на меня, голос ее дрожал.

— Я ничего не знаю, — сказал я. — Может быть, ты объяснишь мне?

Некоторое время она молчала, потом заговорила с напряжением, хотя и старалась сдерживать себя:

— Я работаю в одном заведении вместе с другими женщинами. — Негритянский акцент в ее речи сейчас чувствовался больше обычного. — Мы делимся заработком с владельцем.

— Ты должна бросить это и заняться чем-нибудь другим, — сказал я.

— Например?

У меня не было ответа на этот вопрос. После некоторого молчания Элли продолжила, передразнив меня:

— Ты должна заняться чем-нибудь другим. Конечно. Можно подумать, что я могу пойти в универмаг на углу Сотой улицы и сказать: «Я белая. Возьмите меня продавать товары черномазым, которые не могут получить эту работу, потому что в вашем магазине работают только белые». А Тому, конечно же, не следует сидеть весь день дома и смотреть на свои руки — большие, сильные, умелые руки, которые ему некуда приложить. Разве не видно, как он постепенно тупеет? Потому-то он уходит из дома и пьет паршивый дешевый джин, который делают белые. Ах эти белые, они настолько добры, что по дешевке продают его черномазым. А те пьют его, чтобы залить пламя, которое бушует в их груди, и напиваются до того, что забывают о том, что они черные. На короткое время они представляют себя белыми, которым принадлежит весь мир, смеются и радуются, пока не рухнут замертво. А когда они просыпаются на следующее утро, их тошнит, у них болит голова и живот, и тогда они обхватывают больную голову руками и видят, что руки у них черные и грязные и их нечем занять. Они плачут, но не глазами, а сердцами, и спрашивают себя при этом: «А где же те прекрасные, удачливые белые руки, которые были у меня вчера?»

Сэм каждое утро перед школой работает в магазине. Он знает там все: где что лежит, знает все цены, но он всего лишь разносчик заказов. Он не может обслуживать покупателей, ему не разрешают резать масло и сыр, потому что чернота с его рук может перейти на прекрасный белый сыр, который будет уложен на прекрасный белый хлеб, чтобы отправиться потом в прекрасный белый рот. Конечно, мне надо заняться чем-нибудь другим.

Элли повернулась ко мне, лицо ее было жестким, а глаза не по-детски серьезны.

— Зато я могу лежать на прекрасной белой кровати голая и притворяться, чтобы клиент думал, что я страстно желаю его. И потом, когда он с дрожащими коленями будет надевать брюки, его тоже не будет волновать моя чернота, его будет волновать совсем другое. Он спросит: «А ты уверена, что не больна, девочка? Если больна, то скажи. Я не буду сердиться, просто мне надо знать, не пойти ли к доктору, пока не поздно». А я посмотрю на него и скажу: «Я не больна, мистер, можете не волноваться. Может быть, снаружи я и черная, но внутри чистая и белая, как любая белая женщина, которых вы знаете». Но я скажу это не так, как сейчас, я скажу это тихим, хриплым голосом, со слезой: «Я не больна, мистер».

Она встала, выпрямилась и посмотрела на меня.

— Я не больна, мистер, — повторила она.

Меня глубоко тронул тон, которым она произнесла это. Я отложил сигарету, встал и обнял ее.

— Вы мне нравитесь, леди, — сказал я.

Она положила голову мне на грудь и плакала, плакала, плакала. Я позволил ей выплакаться, а потом мы стояли молча некоторое время.

— Извини, — сказал я.

Элли отстранилась от меня, взяла сигарету из пачки, которую я оставил на столе, и закурила.

— Не знаю, почему я тебе все это наговорила, — сказала она так тихо, что я с трудом услышал ее. — Ты совсем не виноват, что они такие: видно, мне просто надо было выговориться.

— Я знаю, как это бывает, когда на душе накипит, а высказать свою боль некому, — сказал я. — Я много раз испытывал подобное.

Она подошла к раковине, сполоснула лицо, причесалась. У нее были курчавые волосы, но она пользовалась каким-то кремом, чтобы размягчить их, поэтому они волнами обрамляли ее личико. Ее темная кожа была нежной с голубоватым оттенком, что высветляло ее. У нее была стройная фигурка, высокая грудь, плоский живот, длинные ноги, которые казались еще длинней из-за высоких каблуков.

Она села, взяла горящую сигарету и затянулась.

— Мне теперь лучше, — произнесла она уже обычным голосом.

Я чувствовал себя отвратительно. Мы сидели и молчали, дожидаясь прихода семейства. Когда в подъезде раздался голос Тома, Элли отложила сигарету, подошла к раковине и прополоскала рот.

— Маме не понравится, если она узнает, что я курю, — объяснила она.

Я ушел от них около семи, как раз перед ужином. Мне не хотелось ничего брать у них, а накормить они могли меня, только урезав свои порции. Я пообещал, что приду на следующей неделе, и отправился ужинать в кафетерий на Сто двадцать пятой улице. Потом я пошел в кино и посмотрел фильм под названием «Мотылек». Это была комедия из жизни американцев, однако она совсем не соответствовала реальности. Так у нас никто не жил.