Александр Ярушкин - Рикошет

Кромов недоуменно приподнял брови:

— Почему вы связываете получение премий с отсутствием Мозжейкиной?

— Она же начальник планового, — сказала Копылова таким тоном, словно втолковывала малолетнему ребенку прописные истины. — А премии платят, если план выполнен по всем показателям. Даже сдача макулатуры учитывается и металлолома… А разве на нашей фабрике такое когда-нибудь бывало?.. Вот и должна все-все увязать плановичка…

Кромов наконец сообразил:

— Мозжейкина не хотела делать приписки?

— Почему приписки? — сурово одергивает хозяйка.

— А как же иначе? Разве получают премии при невыполненном плане? — вопросом ответил Кромов.

— Не знаю я… Вот до Мозжейкиной работала плановичка, так вся фабрика премию регулярно получала.

— Откуда вы знаете?

— Не в лесу живу, работницы рассказывали.

— Директору, конечно, это не могло нравиться, — больше для себя, чем для собеседницы, проговорил Кромов. — Ну, да ладно…

— Не нравилось ему это, — подтвердила Копылова. — На планерках, когда Мозжейкина докладывала о выполнении и недовыполнении плана, он весь как помидор южный становился.

— Почему — южный? — рассеянно уточнил Кромов.

— Так у нас же они не вызревают, — рассмеялась женщина. — Сибирь — край вечнозеленых помидоров… Поговорка такая, приятель моей подруги употребляет, на ВАСХНИЛе работает.

Подумав, что совсем отстал от жизни, даже никаких новых поговорок не знает, Кромов усмехнулся:

— Забавно… Анна, а ваш директор любит женщин?

Копылова покраснела, как южный помидор, опустила лицо, затеребила край юбки:

— Кажется… да…

— Из чего вы заключили? — решил уточнить оперуполномоченный, слегка сомневаясь в компетентности женщины в данном вопросе.

— У Эмилии Львовны был день рождения… Она вечер устроила в столовой… Иван Васильевич несколько раз со мной танцевал… и… и… прижимал сильно…

Кромов согнал с губ неуместную улыбку, спросил серьезно:

— С кем-нибудь он еще танцевал?

Хозяйка квартиры задумалась, потом перечислила пять-шесть фамилий. Была среди них и Пушкарева.

— И с Пушкаревой танцевал? — наигранно удивился Кромов. — Мне сказали, он ее на дух не выносил?

— Наврали, — едко заметила Копылова. — Это потом было, позже. Из-за этого она и уволилась. А когда я только пришла на фабрику, она часто бывала у Ивана Васильевича в кабинете… подолгу очень… И уезжала на его «Волге»…

— Может, по делам уезжали? — уточнил Кромов.

Копылова хмыкнула:

— По делам Иван Васильевич всегда ездил на служебном «Москвиче» и с шофером.

Кромов нахмурился, спросил:

— Пушкарева замужем?

— Да-а… — ответила Копылова и потупилась, словно ее уличили в чем-то зазорном.

Добровольский смеется, и от этого на сухом лице резче обозначаются морщины:

— Да! Промахнулся ты! Не на ту карту поставил!.. Интуиция!

— Просто Копылова — единственная одинокая женщина, которая работала в конторе фабрики. К тому же, она была первая по алфавиту, — оправдывается Кромов.

— Зато потом ты сразу попал в точку.

— Благодаря наблюдательности Токаченко, — кивнул оперуполномоченный.

«Лаванда, горная лаванда… Наших встреч с тобой синие цветы… Лаванда, горная лаванда… Сколько лет прошло, но помним я и ты…»

Кромов остановился перед обитой черным дерматином дверью, из-за которой доносилась томная и ностальгическая мелодия. Жена как-то попросила его купить пластинку с этой песней, но… Жену оперуполномоченный любил и любил делать ей приятное, однако, представив, что появляясь поздно вечером с работы, он будет слышать тоскливо-задушевные проигрыши аккордеона и чувственные придыхания певцов, вспоминающих о прошедшей любви, решил от покупки воздержаться, прошел мимо отдела, где вовсю торговали занесенной на черные диски грустью.

«…Лето нам тепло дарило… Чайка над водой парила…» — звучало в квартире Пушкаревой.

Кромов держал кнопку звонка утопленной до тех пор, пока песня не оборвалась на фразе: «Но куда ушло все это?..» и не послышались легкие шаги.

— Кто там?

Кромов привычно ответил:

— Уголовный розыск.

За дверью замешкались. Потом замок судорожно щелкнул, и оперуполномоченному представилась возможность лицезреть хорошенькое личико миниатюрной женщины, которая на любительском фото в кабинете отдела кадров фабрики, выглядела не столь эффектно. Сейчас на ней были не шерстяные спортивные брюки, а хлопчатобумажные «бананы» со множеством карманов и свободный, открывающий шею и высокую грудь полупрозрачный блузон.

— Уголовный розыск? — ее умело подкрашенные глаза широко распахнулись, обозначая искреннее удивление. — Вы не ошиблись квартирой?

Слушая, Кромов невольно вспомнил фразу Токаченко: «Голосок этакий миленький, за душу берущий… мур-мур-мур…», а вспомнив, решительно шагнул в прихожую:

— Нет, не ошибся.

Хозяйка была вынуждена боязливо отступить. Кромов уперся в нее взглядом, скрипуче осведомился:

— Пушкарева Татьяна Эдуардовна?

Его суровый вид произвел должное впечатление. Сглотнув слюну, женщина нерешительно кивнула:

— Да… Я не понимаю…

— Почему не работаете? — тем же тоном спросил Кромов, делая движение, как будто что-то читает в своем блокноте.

— Место подыскиваю… Уволилась-то не очень давно… — пролепетала Пушкарева, потом собралась с духом: — Может, объясните, в чем дело?

— Это вы должны мне объяснить, чем вам не угодили директор фабрики и начальник планового отдела той же фабрики «Художественная роспись», — глядя прямо в глаза женщине, сурово проговорил Кромов и, по панически сузившимся зрачкам, по побелевшим скулам, понял — попал в самую точку.

Пушкарева не могла выдавить ни слова.

— Давайте присядем куда-нибудь, — ровным, немного утомленным голосом предложил Кромов. Он сознательно пошел на риск, мог и ошибиться, тогда… Однако он оказался прав, и теперь не видел смысла, да и не имел желания быть жестким и непоколебимым.

— А?.. — затравленно взглянула Пушкарева.

— Давайте присядем.

Оперуполномоченный прошел в комнату, выдвинул стул, опустился на него. Повернувшись к продолжающей стоять в прихожей женщине, сказал:

— Садитесь, Татьяна Эдуардовна, рассказывайте.

Она уронила обессилевшие руки, поникла плечами, прошептала:

— Не могу… скоро муж придет на обед… Не могу при нем…

Кромов взглянул на часы:

— Во сколько он приходит?

— В два часа…

— У нас сорок минут. Успеем… Садитесь!

На ватных ногах прошла она к креслу, замедленно села на самый краешек, умоляюще сложила на груди руки:

— Поверьте, я не хотела!

— Нет.

— Что — нет? — не поняла женщина.

— Не верю… — сказал Кромов. — Не верю, что не желая того, вы обливали грязью двух людей. Клевета совершается только с прямым умыслом. И он всегда ясен — опорочить честное имя, унизить достоинство человека… Или вы сообщали правду?