Александр Ярушкин - Рикошет

— Лгала… Поверьте, иначе я не могла! — шепчет Татьяна Эдуардовна. — Виктор убил бы меня, если бы ему стало известно…

— Виктор?

— Муж… Он убил бы… убил…

Кромов потерял нить ее размышлений, переспросил:

— За то, что вы звонили Мозжейкину?

— Нет же! Нет! — с горечью воскликнула Пушкарева. — Не то!

— Тогда конкретнее, пожалуйста, — сухо попросил оперуполномоченный.

— Если бы он узнал, что я… что у меня… — не решается она, но все же договаривает: — Что я была любовницей Ивана Васильевича…

От подобного признания Кромов слегка ошалел. У него вырывается непроизвольное:

— Вы?!. Та-ак…

— Да-а, — утрачивая решительность, выдыхает женщина. — Все четыре года работы… Случилось это, когда мы ездили на теплоходе… Профком откупил «Москву», отдыхали на острове…

Кромов понял, что сейчас его будут посвящать в тайны Мадридского двора, и, едва сдерживая неприязнь, перебил Пушкареву:

— Не нужно… Объясните, почему вы писали клеветнические письма и сообщали мужу Мозжейкиной всякие мерзости по телефону?

— Письма?

Вопрос этот прозвучал с такой неподдельной искренностью, что стало ясно — писем она не писала. От этого соображения Кромову не сделалось легче, и он повторил:

— Для чего вы звонили?

— Я не хотела… Не хотела… Но если бы Виктор узнал…

— При чем здесь ваш муж?

Пушкарева заморгала мелко-мелко, стараясь удержать выступившие в уголках глаз слезинки. Кромов догадался, в чем дело. Очищающие слезы грозили превратиться в грязноватые потеки туши, которые, конечно же, не сделают лицо привлекательнее.

— Он звонил… угрожал рассказать мужу, — наконец выговорила Татьяна Эдуардовна.

Сохраняя остатки терпения, Кромов спокойно уточнил:

— Кто — он?

— Не знаю, — опустившимся голосом сказала Пушкарева. — Но он знает все!.. Где мы с Иваном Васильевичем встречались, где у него дача, когда и куда ездили по путевкам выходного дня… Даже в каких гостиницах жили… Все, все… Это страшно, я все время боюсь…

Кромов помолчал, давая собеседнице возможность успокоиться, проговорил:

— Насколько я понял из ваших признаний, Мозжейкина никогда не находилась с директором фабрики в близких отношениях… Вы же длительное время были его любовницей…

Он видел, что Пушкареву резануло упоминание о ее «должности», но даже в душе не посочувствовал ей, поскольку намеренно называл вещи своими именами. Напротив, Кромов даже уточнил:

— Правильно я понял?

— Да, — шевельнула губами Пушкарева.

— Пойдем дальше… Неизвестный звонит вам и угрожает рассказать мужу о ваших отношениях с директором. Так?

— Так.

— И этот неизвестный требует, чтобы вы звонили Мозжейкину и сообщали о том, что его жена якобы выполняет ваши функции… Так?

— Да… так.

— Он же заставил вас написать письма.

Пушкарева вспыхнула:

— Не писала я никаких писем!

— Ну, и слава богу, — покорно согласился Кромов.

— Поверьте, я не хотела, меня заставили! Меня шантажировали! — порывисто восклицает Татьяна Эдуардовна.

— Разве от этого кому-нибудь легче? — проронил оперуполномоченный. — Людмиле Васильевне легче? Или ее мужу, которого чудом спасли, вытащив из петли?

Пушкарева побледнела, стала медленно заваливаться набок. Кромов успел подхватить ее, прежде чем она упала на пол, прислонил к спинке кресла. После этого пошел за водой.

Когда первые капли коснулись лица Пушкаревой, она открыла потемневшие глаза:

— Он хотел повеситься? Из-за моих разговоров?..

— Он повесился. Только счастливый случай помог избежать гибели. Вернулся один из сотрудников и снял его, — не желая щадить чувств Пушкаревой, сказал оперуполномоченный.

Она схватила его за руку, запричитала:

— Я не хотела, не хотела!.. Господи, что же теперь будет?! Меня в тюрьму посадят, да?! Посадят?! Почему вы молчите?! Говорите, посадят?

Кромов высвободил руку из ее холодных пальцев, твердо произнес:

— Успокойтесь!.. Подумайте, кто мог вам звонить?

— Не знаю, — потерянно покачала головой Пушкарева.

— И никаких подозрений не возникло?

— Не-ет… но… Он очень осведомлен… Это кто-то из фабричных.

— Кто?

— Среди мужчин таких нет…

— Любая женщина могла попросить мужчину, — раздумчиво проговорил Кромов и сухо спросил: — Из-за чего вы расстались с директором… и с фабрикой?

— Поссорились… — горько ответила Пушкарева. — Похоже, Иван Васильевич завел себе еще кого-то… Надоела я… Как-то так все получилось… Он сказал, увольняйся… Сначала-то я не хотела, но потом решила, лучше уволиться, чем дожидаться от него неприятностей…

— Такое могло случиться?

Унылая усмешка скользнула по губам Пушкаревой:

— Я слишком хорошо знаю Ивана Васильевича…

Кромов посмотрел на нее внимательнее. И совсем не собираясь этого спрашивать, спросил:

— Таня, зачем вам все это было нужно?

Она вздрогнула так, будто на нее замахнулись, приподняла плечи и обреченно уронила их:

— Не знаю…

Кромов глядел в окно, за которым слабый ветерок покачивал уже обнаженную осенью ветку, молчал.

— Не знаю… — прошептала Пушкарева и продолжила неожиданно посуровевшим голосом: — Я ведь не любила Ивана Васильевича.

— Тогда зачем? — спросил Кромов, и в его голове шмыгнула, показавшаяся смешной мысль — неужели и в интимной обстановке она называла его Иваном Васильевичем?

— Чтобы жизнь такой пресной не казалась, — с некоторым вызовом заявила Татьяна Эдуардовна. — Все одно и то же: работа — дом, дом — работа… А Иван Васильевич… Цветы, комплименты, машина, романтика, тайна… От Виктора, кроме зарплаты, ничего не дождешься… Вот, к примеру…

— Примеров не надо, — остановил Кромов. — Ни к чему они… Скажите лучше, вы задумывались, почему именно Мозжейкина, а, скажем, не профсоюзная деятельница?

— Не-ет… Я так боялась… И сейчас боюсь, — призналась Пушкарева, сжала ладони коленями, бросила на оперуполномоченного быстрый взгляд: — Вы Виктору не скажете? Я же вам, как… как официальному лицу… У вас же тайна следствия… Не расскажете? Он меня убьет!

— Только это меня и останавливает, — грустно пошутил Кромов.

На лице Кромова появляется отчаяние:

— После этого визита голова пошла кругом… Одну нашел, оказалось, что ее использовали. Кто? Где искать? Кто письма писал?

— Так уж и кругом? — щурится Добровольский. — Не скромничай. Ведь побежал же к Мозжейкиной.

Кромов кивает:

— Побежал.

Добровольский усмехается:

— А потом снова на фабрику, искать пишущую машинку.

— Было дело, — соглашается Кромов.

Мозжейкина устало посмотрела на оперуполномоченного, отступила на шаг, пропуская его в комнату, потом прошла сама, опустилась на диван.

Кромов сел на тот же стул, что и в первое свое посещение, и ему подумалось, будто он вернулся на несколько часов назад. В комнате все оставалось на своих местах, даже пыль на полированной столешнице сохранила следы его локтей. Лишь вытянулись, падающие от мебели тени, стали уродливо длинноногими. Да хозяйка сидела чуть ближе к окну, хотя по застывшему лицу казалось, что за это время она не сделала ни движения.