Анатолий Лубичев - Сокровища Наполеона

– Берёте, Лука Лукич?

– Пассажиром не возьму, а вот работником, то бишь матросом, беру. Ты, я полагаю, грамотный, будешь в торговле помогать, больно не люблю я с бумагами возиться.

– Выбора у меня нет, Лука Лукич.

– Будешь стараться и к делу с душой относиться – вознагражу по прибытии. А пока питание из общего котла. От любой работы отказа быть не должно, я сам иногда в лямку впрягаюсь. Вещи где твои? Вещей я не вижу. Что, совсем гол, как сокол?

– Вещи имеются, в гостинице. Багаж не велик, места много не займёт.

– Тогда поспешай, сударь, через пару часов отправляемся, благо ветер переменился.

– Спасибо Вам Лука Лукич.

– Спасибо после будешь говорить, сначала до места дойти бы.

– Я мигом, я быстро.

Жак старался поспеть вовремя и уже не обращал внимания на изогнутые дугой мостики, перекинутые через каналы и протоки, на красивые чугунные ограды и мраморных львов, установленных на парапете набережной, на вывески, на коробейников-лотошников, зазывающих шутейными прибаутками покупателей.

Собрав вещи, Жак подошёл к приказчику гостиницы,

– Уважаемый, я съезжаю. Имею к Вам просьбу. Могу ли я рассчитывать на часть денег из той суммы, что я оплатил вперёд вчера?

– Да, разумеется, непременно, – приказчик взял из кассы трёхрублёвую банкноту и отдал Жаку, – Возьмите все. Вы и так пострадали. Они вам нужнее.

– Мерси, спасибо, – и Жак поспешил на пристань, где его ждало трудное и долгое путешествие.

В начале сентября барки, пройдя по Клязьме, причалили к пристани в Мытищах. Лука Лукич распорядился на счёт разгрузки товара и стал со служкой казначейства определять сумму пошлины с привезённого товара. Жак окреп физически и постройнел. Обросший кудрявой чёрной бородой и длинными, такими же чёрными и кудрявыми волосами на голове, загорелый, он мало чем отличался от мужиков и матросов, снующих по пристани. Если его что – то и отличало от прочих, то только не к месту одетая, хотя и изрядно потрёпанная, модная одежда.

Жак терпеливо ожидал, пока Лука Лукич выкроет для него минутку, другую. За время путешествия он успел узнать, как суров Лука Лукич с теми, кто отрывает его от дел. Купец сам заметил его, махнул ему рукой и, подписав бумаги, с приветливой улыбкой подошёл к Жаку,

– Ну, что, француз, прибыл, можно сказать, в Москву. С оказией за три часа в ней матушке будешь. Жаль с тобой расставаться, прикипел я к тебе. Помощник из тебя получился хороший, оставайся. В зиму тоже работа найдётся.

– Не могу, Лука Лукич, никак не могу.

– Понимаю, понимаю…

– Я благодарю Вас за доброе отношение ко мне и помощь. Всю жизнь буду о Вас помнить.

– Почему ж помнить, мы, надеюсь, ещё встретимся и не один часок в беседах проведём за рюмочкой, так я мыслю. А может всё-таки останешься, назначу тебя старшим шкипером… – но поняв, что другого решения Жак не примет, Лука Лукич продолжил, – Что думаешь дале делать, как жизнь устраивать будешь?

– Думаю определиться учителем в гимназию или гувернёром в обеспеченную семью. Буду писать, я ведь журналист. Какой никакой доход. Могу быть переводчиком в посольских службах. Проживу.

– Удачи тебе, француз. Ну, а не выйдет чего путного, возвращайся ко мне, приобщу тебя к купеческому делу, и поплаваем вместе по Россиюшке… Я всякий год в это время приплываю, – он раскрыл большой кожаный кошель, – Держи, будет, на что первое время перебиться, – и вложил в руку Жака ассигнации с портретом императрицы Екатерины второй, – Не в долг даю – за труды твои. А вот и попутчик тебе, транспорт до самой Москвы.

К Луке Лукичу подошёл высокий худосочный мужчина лет пятидесяти.

– Здравствуй, здравствуй Станислав. Рад вновь тебя видеть во здравии и бодрости духа, – Лука Лукич обнял и трижды облобызал, видно, хорошо знакомого ему человека, – Здоровье не шалит? Ну, слава тебе… Товар, что ты заказывал, в целости и сохранности доставил, подгоняй подводы и грузись.

– Я тоше Лука, лето утачно профёл урошай фышел отменный. Фсё штёт тебья на склате, как угофарифались: и масло льняное, и ферёфки, и холсты тля парусоф, мёта несколько бочёнкоф, фосемь бочек топлёного корофьего масла. Лично тебье и фсем тфоим ф потарок: лесных орехоф пару мешкоф та грибоф и ягот лесных. Я сам, знаешь, люблю, уше прифык, понимаешь, зимним фечерком после рюмочки хорошего фина постучать камешками, откушать орешкоф, ситя у тёплой печи, слушая тихие речи моей прислуги, бабки Лукерьи. Много фсяких сказок и былин знает, очень занимательная, я скашу, старушенция. Шту ф гости, то отплытия непременно побыфай у меня, заотно обсутим наши общие тела. Непременно побыфай.

– Вот, Станислав, представляю тебе журналиста из Франции, Жака Поля Бертье. Ты не смотри, что так по-простецки одет и не чёсан. Ограбили его, понимаешь, по-пьянке.

– Да, нет, Лука Лукич, – попытался оправдаться Жак.

– Ладно, ладно, с кем не бывает без привычки? Я прав, Станислав? Вспомни, – и он по-приятельски обнял друга, – Как ты хлебнул без привычки нашей водочки и не сдюжил. Умнейший, я тебе скажу, Станислав, молодой человек, многие языки знает как свой и вообще – голова!.. Прошу, Станислав, оказать ему посильную помощь и содействие.

– Это, Жак Поль, польский дворянин Станислав Жирковский, ныне помещик Дорогобужского уезда Смоленской губернии, – представил Морозов приятеля.

– Прафельнее бутет польский помещик Станислоф Ширкофски, это местный нарот окрестил меня так, легче произносится и понятнее. Я не обишаюсь. Прафто моя фнешность как фитите не очень соотфетстфует такому прозыфанию, фернее сказать такой фамилии. Это притает комизм моему нынешнему положению, пусть ратуются хороший феть по сути нарот, только тяшёлая ему толя тосталась. Ну, что ж, молотой челофек, приглашаю ф сфою карету, по-русски – таратайку. Счаслифо остафаться, Лука, утачи тебье ф телах. Напоминаю о моей просьбе, насчёт икорки та стерляти, коль из Астрахани плыть бутешь.

– Бывай здоров, Станислав, успехов в делах, и тебе француз удачи.

Сев в тарантас, Жак бросил последний взгляд на покачивающуюся от беготни мужиков по траппу барку, которая была для него на время плавания, и домом, и семьёй, и работой.

По пристани разносился зычный голос Луки Лукича, бранившего мужика, просыпавшего из мешка рожь.

По дороге в Москву Жак рассказал поляку о своих злоключениях. Услышав, что Жак готов наняться учителем или гувернёром, поляк, размахнувшись, хлопнул его по плечу, отчего кони в упряжке, подумав, что хозяин сердится, перешли с ходьбы на рысь.

– У меня есть тля тебья хорошее место. Зачем обязательно тебье быть ф Москфе? Ф Москфе жизнь торогая, соблазны фсякие и фсё остальное, тем более у тебья, как сказал Лука, к фоточке нерафнотушие.

– Нет, что Вы, пан Ширковски, совсем даже наоборот, я после того случая пить остерегаюсь..