Александр Черенов - НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ГОРБИ. КНИГА ПЕРВАЯ

После такого «компромэ» Леонид Ильич мог больше не опасаться молодого – семнадцать лет минус! – перспективного конкурента. Потому что перспективным конкурент был уже в прошлом. Да и как конкурент – там же! Правда, на всякий случай Генсек ещё пару раз подстраховался. Первый раз с – Гереком, Первым секретарём ЦК ПОРП. Второй – с Валери Жискар д`Эстеном, президентом Франции. Обоим он подкинул одну и ту же дезу: «Наиболее подходящая кандидатура на пост Генсека – Романов».

Отчего Леонид Ильич так поступил? Оттого, что он свято исповедовал установку в духе партийного товарищества: «Падающего подтолкни!». Лозунг – из того же ряда, что и «Хороший индеец – это мёртвый индеец!», а также «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?». Особенно удачным был ход с президентом Франции: Андропов вовремя снабдил Генсека информацией о том, что президент – член мондиалистской «Трёхсторонней комиссии» Рокфеллера («мировое правительство»). А это значило, что распространению «дезы» на весь белый свет давался «свет зелёный»!

Своими односторонними подходами к приоритету интересов СССР над так называемыми «общечеловеческими ценностями», как то: одностороннее разоружение, признание за США прав сюзерена, послушное следование в фарватере Вашингтона, отказ от неуместного суверенитета во внешней политике («имперских амбиций» в редакции Белого дома), Романов представлял угрозу миролюбиво-воинствующему Западу. И этот Запад готов был сделать всё возможное и невозможное для того, чтобы не пустить Романова на трон – даром, что тот – Романов!

Таким образом, коммунист Брежнев устранял товарища по партии руками классового врага. Почти – по Ленину: использование противоречий, если не между империалистическими странами – так между империализмом и социализмом. И неважно, что – в личных, а не в общественных целях: в этом деле Леонид Ильич не отделял личное от общественного!

Глядя в будущее, Генсек как в воду глядел: оно построилось таким, каким и строилось. Интерес к фигуре Романова на Западе возрос неимоверно. И интерес этот носил запрограммированный характер: панический. Запрограммированный Брежневым и его командой – в этом Романов ничуть не сомневался. В данном случае, Леонид Ильич выступил заказчиком «работ по Романову», а Запад – подрядчиком. Это был редчайший случай, когда интересы непримиримых, казалось бы, антагонистов, сошлись. И сошлись они не столько «в чём-то», сколько против «кого-то».

Но Леонид Ильич не совершил ничего первопроходческого. Он всего лишь довёл до логического завершения работу, начатую – по его поручению – Андроповым. Ведь та статья в мартовском номере журнала «Ньюсуик» за семьдесят пятый год, где американцы «выбирали Генсека» между пятидесятидвухлетним Романовым и пятидесятисемилетним Щербицким, была инспирирована Леонидом Ильичом на пару с Юрием Владимировичем. КГБ организовал искусную утечку аналитических материалов по Романову и его перспективам – а коллеги за рубежом без лишних зазрений присвоили сей труд, выдав его за плод собственных ночных бдений под дверями кремлёвских кабинетов.

С той поры Леонид Ильич мог спать относительно спокойно. Правда – лишь в части Романова и после употребления лошадиной дозы снотворного. Только этот относительный покой – даже став абсолютным после захоронения, прямого или иносказательного, Шелепина, Полянского, Подгорного, Кулакова, Машерова, Косыгина и Суслова – ненамного продлил старческое угасание Генсека.

И сегодня, пятнадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года, когда со страшным грохотом – по вине не столько могильщиков, сколько начальников – гроб с телом Леонида Ильича «медленно опустился в могилу», Григорий Васильевич всё ещё не мог определиться с отношением к покойному. Да и последующее «воздаяние должного» на трибуне Мавзолея не поставило точку. Романов даже готов был экстраполировать кладбищенский образ Хрущёва «в редакции» скульптора Неизвестного на Леонида Ильича: чёрное и белое. Не применительно к стране и народу: применительно к себе.

Брежнев поступил с ним точно в духе Тараса Бульбы: «я тебя породил – я тебя и убью!». Брежнев вознёс его – и Брежнев низверг его. Да, он остался в Политбюро – но рядовой тягловой силой без перспектив сменить долю «скачущего под седлом» на долю седока. И этих перспектив лишил его именно Брежнев. По причине такого лишения Григорий Васильевич – хотя бы в порядке ответа – не мог не лишить Брежнева законной части «поминания добром». Даже, поминая Леонида Ильича по-русски, Романов «поминал» его… «по-русски»! Пусть и исключительно в душе, про себя – но в заслуженном формате «о мёртвых – либо хорошо, либо… ничего хорошего!»…

– Григорий Васильевич!

Романов, затесавшийся со своими мыслями «в толпе» членов и кандидатов в члены – здесь не обязательно было соблюдать «ранжир» – обернулся на голос. Рядом, уже мягко придерживая его за локоть, стоял Андропов. По лицу его, не вполне сообразуясь с моментом, скользила лёгкая полуулыбка.

– Задержись на секунду.

Товарищи члены и кандидаты явно заинтересовались этим послетрибунным рандеву – но Генсек одним лишь взглядом «уговорил» их не выходить за пределы «молчаливой заинтересованности на ходу».

«Задержавшийся» Романов тоже молчал: ситуация не только предполагала, но и благоприятствовала «работе вторым номером».

– Я – к своему предложению, Григорий Васильевич, – сохранил формат полуулыбки Андропов. – Ну – как: надумал?

Романов не стал делать «ненужных глаз» на тему «Какого предложения, Юрий Владимирович?!». Предложение было – и вполне «какое». Леонида Ильича ещё не выставили в Колонном зале – а Андропов уже «открыл сердце» Романову, «свежеприбывшему» из Ленинграда. «Открытие», оно же предложение, было давно ожидаемым – и вместе с тем, неожиданным. Андропов, шедший на Генсека на безальтернативной основе, предложил Романову перебраться в Москву. Не только на постоянное место жительства – но и на пост секретаря ЦК.

Несмотря на «неожиданную ожидаемость», предложение было давно «по адресу» и по заслугам. Настолько давно, что Григорий Васильевич отнёсся к нему не только без неумеренного энтузиазма: и на умеренный не хватило эмоций. И не потому, что «товарищ» перегорел, «ожидаючи».

И не потому, что после «лёниной» профилактики Романов мог считать себя не столько «политически санированным», сколько «политически стерилизованным» и даже «выхолощенным». Причина заключалась в другом: Григорий Васильевич был не только «себе на уме», но и на уме всех прочих. У него не было оснований для заниженной самооценки и предположений об умалении «со стороны коллектива». Поэтому на место как будто обязательного энтузиазма на законных основаниях заступил лишь тот вопрос, который только и мог заступить: «Почему – сейчас?! Почему именно сейчас?!»