Джакомо Ванненес - Лучшее прощение — месть

В общем, дорогой Ришоттани, я бы поставил все, что у меня есть, на поиски документов. Заканчиваю и уверяю вас, что эта длиннющая тирада сделана для того, чтобы показать: дело Рубирозы и для меня стало чем-то вроде наваждения. По-моему, за мной следят. До скорого.

Ален Брокар».

Прочитав заметки Брокара, комиссар Ришоттани задумался. Он отдавал себе отчет, что следствие усложняется, и дело Рубирозы принимает исключительно опасный характер. Оно разрастается до международных масштабов, и невозможно предвидеть все повороты и опасности в его развитии. Его очень огорчал тот факт, что он втянул в это муторное дело своего друга Брокара, а вся эта неопределенность могла превратиться для Брокара в смертельна опасный капкан. Он вспомнил угрожающие намеки начальника полицейского управления: «Когда Рим повелевает, Турин трепещет». Но то, что Рим мог заставить трепетать и Париж, подразумевало сообщничество и попустительство со стороны политических и полицейских кругов. И речь тут шла не просто о страхе перед каким-то итальянским шишкой.

Холодный пот прошиб комиссара Ришоттани. Это не был страх за себя: в горах он не раз встречался со смертью лицом к лицу, так что стал считать ее кем-то вроде постоянной подружки. Но смерть в горах — довольно обычное дело. Здесь человек бросает вызов их первозданным вершинам и выступает против целого мира скал. Вот вырвался крюк, вот кусок коварной скалы сорвался под неопытной рукой, недостаточно умело пытавшейся проверить ее надежность… К этим опасностям следует еще добавить заносы, холода, снежные бури, способные пригвоздить тебя к стене на несколько дней. Ты чувствуешь, что уже не в силах сопротивляться, что силы покидают тебя, а тело постепенно леденеет и теряет чувствительность, смерть, кажется, уже неминуемо приближается к тебе, а сил, чтобы с нею бороться, у тебя уже почти не осталось. И именно потому, что ты видишь смерть совсем рядом, ты начинаешь сопротивляться с силой отчаяния, и тебе удается выстоять, дождаться спасателей. Это всегда жестокая, беспощадная, но честная борьба с грозным противником, которого ты видишь и действия которого можешь предвидеть. Дело же Рубирозы все более и более усложнялось, а сквозь густой туман, окутывавший его, даже не просматривались, а лишь чувствовались коварные, и невидимые силы, которые играли нашими следователями, как последними пешками на шахматной доске собственных желаний. Они с Брокаром вступили в коварную игру. «Ладно, там видно будет», — сам себе сказал комиссар Ледоруб с холодной решимостью, и вновь принялся читать дневник Марио Силенти. Такие давние события, как далеки они от теперешней жизни. Девственность, аборт, вопросы чести, дружба — все это как-то исказилось за дымкой времени и, казалось, отошло на тысячи световых лет.

…И, все же, все это было сравнительно недавно…

И Ришоттани вновь вернулся к чтению этого странного дневника.

«…Мы не замечали, как летело время, но помню, что с 1952 по 1955 годы произошло много событий. В то время как мои годы пролетали в ритме демимонденок, мелькавших в парижских кафе на Бульварах, Франческо вошел в круги местных антикваров и нашел новые рынки для своего семейного дела. Он уже несколько лет мечтал увидеть свое имя на рекламах Фобура Сен-Оноре или Кэ Вольтер, самых знаменитых улиц, где торгуют произведениями искусства. Продажа бронзы дяди Самуэля, изготовленной на его «дипломированной литейной», шла полным ходом. Франческо продавал эти бронзовые изделия как копии, некоторые антиквары перепродавали их уже как старые копии, а некоторые и как древние. Дядя сам или с несколькими компаньонами совершал скоростные налеты на Париж для закупок антиквариата.

Наши дружеские отношения с Франческо незаметно, но постоянно крепли. Какое-то невидимое родство душ влекло нас, столь различных внешне, друг к другу. Какие-то частички наших личностей полностью совпадали, и их можно было бы заменять друг другом, как при игре в головоломки, а другие были прямо противоположны, но взаимоуважение позволяло нам быть друзьями, несмотря на расхождения.

Однажды он пригласил меня поужинать вместе с дядей, Самуэль по-отечески мне улыбнулся, все время смотря куда-то вниз. Во время ужина он был предельно вежлив, У меня создалось впечатление, будто он принял меня за важную персону. Он сказал, что ему очень приятна наша дружба.

Отужинав у Дюпона на Монпарнасе (этого ресторана уже нет), мы отправились в «Купол» что-нибудь выпить. За те четыре часа, что мы провели вместе, мне так и не удалось рассмотреть цвет глаз дяди Франческо. Маленький, приземистый, полулысый, с небольшим животиком, этот человек обладал врожденной способностью иезуитов никогда тебе не возражать. Может, тут сказывается моя сицилийская природа, может недоверчивость, может я просто такой человек, но, по-моему, тот, кто не смеет взглянуть тебе в глаза, не относится к роду человеческому. Это или недочеловек или шпик. Я не знал, как предупредить об этом Франческо. Я прекрасно видел, что и идеи и коммерческие успехи — все это плоды его деятельности и никак не мог понять его слепого подчинения. Он оправдывался тем, что когда-нибудь, поскольку у дяди нет детей, все равно все перейдет к нему. Но я, как настоящий сицилиец, в это не верил и повторял сам себе: «Лучше иметь яйцо сегодня, чем курицу завтра». Вдобавок я никак не мог понять, почему Франческо должен делить свои успехи с дядей, создавать ему престиж, а сам оставаться в тени, удовлетворяться маленьким процентом от огромных доходов, которые он приносил семейству Рубироза. Вслед за дядей в эту семейку потащилось многое множество ближних и дальних родственников, неспособных и ленивых, которые держались на престижном уровне только благодаря имени Рубироза или косвенным связям с этим именем. Всеми этими людьми, естественно, управлял маленький, хитроватый, похожий на иезуита дядя Самуэль, который с отрешенностью истового католика вершил судьбы своих подданных. Он старался внушить племяннику, что он самое любимое его чадо, кандидат на наследника, старался успокоить его бунтарскую натуру и (по глупому) сдержать инициативу. К тому же он прижимал его с деньгами, чтобы Франческо не смог упорхнуть куда-нибудь на собственных крылышках. Будучи пьемонтцем, а они в этом смысле похожи на генуэзцев, он, всякий раз, когда Франческо просил у него денег для дела, жаловался на бедность, А Франческо возвращался в Италию раз или два в году на Рождество или Пасху и, конечно, же замечал, что все спокойненько купались в золоте.

Франческо вообще ничего не знал, потому что рогоносцы последними узнают о проделках жены, и продолжал колесить по Европе, продавая копии крупных мастеров Возрождения и приобретая оригинальные произведения XVIII века для собственной фирмы.