Джейн Корри - Я отвернулась

— Где ты был? — налетаю я на него, когда он наконец возвращается. У меня нет своих часов, но те, что на стене трейлера, показывают почти полтретьего ночи.

— А тебе-то что? Ты мне не мать. — Сегодня он другой.

— Ты прав, — говорю я. — Но мир снаружи очень опасен. Я просто пытаюсь тебя защитить.

Он закатывает глаза.

— Это ведь я спас тебя, помнишь?

Помню.

— Я просто гулял, чего ты? Хотел немного побыть один. Иногда мне становится невмоготу сидеть на месте и нужно прошвырнуться. Я ложусь спать.

Я решаю не спорить.

На этот раз Лакки сворачивается кренделем на кровати рядом со мной. Как будто чувствует, что Тиму необходимо побыть одному. Я зарываюсь носом в собачью шерсть и мгновенно засыпаю под стук его сердца.

Когда я просыпаюсь, Тим с тревогой смотрит на меня.

— Ты в порядке?

Я привстаю на локтях:

— А что?

— Тебе снился дурной сон.

Ну вот, опять.

— Что я говорила?

— Все время повторяла: «Ты убила его». — Его глаза сужаются. — Тебя кто-то ищет? Или это ты охотишься за кем-то?

Я снова ложусь на подушку.

— Я уже говорила, что это не твое дело. У тебя тоже кошмары, и я ни о чем не спрашиваю. Не хочешь рассказать, почему все время зовешь маму?

— Отвали.

— Вот то-то же. А теперь спи.

Через неделю у меня самой слегка едет крыша.

— Пойду прогуляюсь, — говорю я.

Тим бормочет, переворачивается и снова засыпает. Воздух снаружи кажется чистым и свежим после духоты трейлера. Пес бежит со мной. У нас нет поводка, но Лакки далеко не отходит. Он роется в опавших листьях.

— Кроликов почуял? — спрашиваю я.

Он настораживает уши, словно понимает, о чем я говорю.

На мне черные легинсы и толстая темно-синяя флисовая фуфайка, которую Тим стащил из того же магазина при трейлерном парке. Я насвистываю, пока мы спускаемся в низину, а затем снова поднимаемся. Я не собиралась уходить далеко, но каким-то образом мы оказываемся возле маленькой деревушки. На указателе странное название, которое я никак не могу произнести. Но вполне милое. Я внезапно ловлю себя на мысли — вот бы найти работу здесь, где не станут задавать слишком много вопросов. Может, так и перезимуем.

Впереди виден паб. Я бы не отказалась от глотка чего-нибудь горячего, но у меня нет денег.

Вот тут я и замечаю газету на стенде возле маленького деревенского магазина. Она мокрая от дождя. Но фотография достаточно четкая. И заголовок хорошо читается:

«Убийца из Оксфордшира. Преступление не первое?»

— В наших краях часто прячутся от закона, — слышу я чей-то голос.

Крупный мужчина в поношенных грязных джинсах и рыбацкой куртке стоит рядом со мной, покачивая головой.

— Здесь куча мест, где можно пересидеть. Иногда им это удается. Они остаются, обживаются. Это если ветер и море не доберутся до них раньше. Не говоря уж о полиции.

Я отворачиваюсь, не желая это обсуждать. Мне не нравится женщина на фото. Она выглядит человеком, от которого лучше держаться подальше. Я вздрагиваю. Мне кажется, что я уже видела ее раньше. Но где?

Ко времени рождения Кирана Барри возвращается все позже. И не только по пятницам. Иногда я так занята детьми, что не успеваю приготовить ужин. Он сердится.

— Что ты делала весь день, женщина? — кричит он. — Дурака валяла?

— Присматривала за твоими сраными детьми! — ору я в ответ. — Я спины разогнуть не могу! Ты бы узнал, что это такое, если бы хоть раз мне помог! Ты бы вообще на карачках ходил!

— Я зарабатываю на хлеб, чего тебе еще надо?

Соседи принимаются стучать в стены, чтобы мы заткнулись. Если не соблюдать осторожность, нас выселят. На нас уже жаловались. Мы и так задерживаем плату за муниципальную квартиру, потому что Барри все время пьет.

Лиам постоянно хнычет от голода. Последние три дня мне нечего ему дать, кроме пакетированной лапши, потому что она дешевая. У меня пропало молоко, поскольку я сама плохо питаюсь.

И вот однажды в пятницу муж возвращается вовсе без денег.

— Все пропил, скотина? — кричу я.

— А если и так? Я заработал — я пропил.

— Я не могу готовить еду из воздуха.

— Заткнись, женщина. У меня от тебя голова трещит.

Вот тогда я это и вижу. Уродский синий засос на его шее сбоку.

— Другую завел, да? — кричу я.

— Ну и что? Ты меня все равно больше не хочешь.

— Это потому, что я весь день кручусь как белка в колесе! — Я смотрю ему прямо в лицо. — Кто она?

— Ты ее все равно не знаешь.

В ярости я молочу кулаками по его груди. Лиам плачет. Малыш тоже кричит.

— Отвали, дура!

Он отшвыривает меня изо всех сил. Я бьюсь головой о стену. Из носа хлещет кровь, совсем как раньше из-за отца.

Лиам видит это.

— Папа, не надо!

— Ложись спать, милый, — говорю я, пытаясь увести его из комнаты.

Барри надвигается на меня, его глаза сверкают от злобы. Я не допущу этого. Я хватаю то, что под руку подвернулось, — фарфоровую вазу, которую Барри купил мне с зарплаты, — и бью его в висок.

Он валится на пол. Кровь стекает по лицу. Глаза закрыты. Я не могу понять — дышит ли он.

Соседи снова барабанят в стену.

Меня кидает то в жар, то в холод.

— Думай, — приказываю я себе. — Думай.

Я поспешно бросаю в сумку кое-какие детские вещи и подхватываю детей на руки.

Потом бегу.

Подмаренник настоящий (Galium verum)

Нежный желтый цветок, пахнущий свежескошенным сеном после просушки. Вызывает в памяти образ юных влюбленных, лежащих в полях.

Я всегда делила жизнь на две части. До приема у Дэниелсов. И все последующие дни. Но вот этих суток между ними не существовало. Я стремилась вычеркнуть их из головы.

— Эти сеансы могут помочь тебе вновь заговорить, — сказал мне Корнелиус вскоре после нашей первой встречи. — Они чем-то похожи на расчистку холодильника, перед тем как положить туда все новое и свежее.

Он был главным психиатром в Хайбридже, и ему поручили заниматься мной. Не шло и речи о том, что я вернусь в школу или вообще смогу жить нормальной жизнью после случившегося.

На первый взгляд Хайбридж не казался заведением с «особым режимом». Он скорее напоминал небольшое, но величественное викторианское здание — с увитым плющом фасадом из красного кирпича и внутренним двором с башней. Каждый час на ней бил колокол. Глубокий резонирующий звук, от которого я вздрогнула, когда впервые услышала — да так и продолжала.

Тогда многое вызывало у меня дрожь. Меня одолевали мучительные боли. Они начинались в той части головы, которую медсестра называла «височными долями». Особенно когда Корнелиус неустанно пытался вызвать меня на разговор.