Джейн Корри - Я отвернулась

— Нет, — всегда отвечала я.

Мой словарный запас стал минимальным. Я не видела толку говорить больше необходимого.

Я также ловила себя на том, что хихикаю в самые неподходящие моменты. Корнелиус говорил, что иногда мозг может выдавать такую реакцию — заставлять вас смеяться, когда на самом деле вы хотите плакать. Это не имело для меня никакого смысла, но опять же — как и все происходящее.

Я перестала есть. Одежда свободно свисала с плеч, черты лица заострились. Мой желудок часто недовольно урчал, напоминая, что он пуст, — но я не могла заставить себя ничего проглотить.

— Ты должна есть, чтобы жить, — участливо сказала мне кухонная работница, когда я положила себе на тарелку только три горошины.

Но разве я имела на это право? После того, что сделала. Так что им пришлось кормить меня насильно. Одна сотрудница держала меня, а другая из ложки заливала суп прямо в горло. Сейчас так не поступают, но тогда это сплошь и рядом случалось в подобных местах.

Корнелиус был крупным мужчиной с пронзительными ярко-синими глазами и всегда носил клетчатые рубашки без галстука. Он напоминал учителя рисования в школе, и я немного смутилась, когда он предложил обращаться к нему по имени, а не по фамилии. Мне это казалось неуважительным. В те дни я воспринимала его кем-то между отцом и дедушкой. Позже я узнала, что он был всего на пятнадцать лет старше меня.

— Если не хочешь говорить, — сказал Корнелиус во время одного из наших первых сеансов, — может, напишешь?

— Я же не ребенок, — хотелось мне сказать. Я отрицательно покачала головой.

— Ты уверена? — Он выдвинул ящик стола, разделяющего нас, и достал оттуда писчие принадлежности. На ручке не было колпачка, а на блокноте — металлической спирали. И то и другое считалось в Хайбридже «опасными предметами». У меня даже забрали музыкальную шкатулку, положенную отцом в маленький чемодан, который мне разрешили взять с собой.

— Она может проглотить ключ, — произнесла одна из медсестер поверх моей головы, словно меня там не было. Когда вы не разговариваете, люди забывают, что вы все слышите.

Корнелиус поигрывал ручкой. Сколько раз мы проходили этот ритуал с тех пор, как я приехала? Неужели он не видит, что я не собираюсь выкладывать мысли на бумаге? Я их сама едва понимала.

Я взглянула в окно. Его прикрывала белая решетка. Я задумалась, насколько она прочная. Девочка с соседней кровати рассказывала, что в прошлом году один мальчик умудрился открутить такую решетку при помощи отвертки, выточенной из зубной щетки. «А потом он выпрыгнул, — сказала она деловито. — С четвертого этажа».

Иногда мне хотелось сделать так же.

— Ты любишь читать? — спросил Корнелиус.

Я всегда любила. Но что толку отвечать? Ничто больше не имело значения.

Он встал и провел пальцем по корешкам многочисленных книг, выстроившихся на полках вдоль стен. На одной задержался и снял с полки.

— Взгляни на эту, — произнес он ободряющим тоном. Я отвела взгляд, но не раньше, чем успела прочитать название. «Золотая сокровищница поэзии», составитель Фрэнсис Тернер Палгрейв. Мы с отцом читали ее запоем, еще до того, как Шейла разрушила нашу жизнь.

— Я не хочу это читать, — сказала я угрюмо.

— Ясное дело, — живо отозвался он, словно ждал, что я так отвечу. — Поэзия эмоциональна, и тебе не обязательно читать это прямо сейчас. Такие вещи требуют времени для понимания. До них нужно дорасти.

Дорасти? Меня захлестнула волна гнева. Вскочив, я пнула стул. Он повалился на пол. Корнелиус нахмурился. «Так мы каши не сварим, Элли!»

Как он может так говорить? Что этот человек знает обо мне? Я схватила лежащую между нами книгу и швырнула ему в голову. Она шаркнула по виску. Появилась красная полоса. Побежала струйка крови.

— Зря ты так, — печально сказал Корнелиус. Он нажал зеленую кнопку на стене позади себя. Дверь тут же распахнулась, и в кабинет ворвались двое мужчин в белом. Они завернули мне руки за спину.

Я знала, что за этим последует, поскольку ровно то же случилось на нашем первом сеансе. Меня посадят в изолятор, пока я не приду в себя. А потом вернут в комнату с соседкой, которая рассказывала о выпрыгнувшем мальчике. Снова каждую ночь поглотят кошмары, от которых я просыпаюсь в луже пота, не в силах пошевелиться от ужаса. А Корнелиус продолжит попытки спровоцировать меня на разговор.

Но я должна держать язык за зубами. Потому что иначе могу рассказать им правду о случившемся в тот день.

12.05. 17 августа 1984 года

Сегодня у Дэниелсов званый обед. Последние несколько дней моя мачеха очень возбуждена, она даже купила два разных наряда «на случай изменения погоды», хотя отец и предупреждал ее, что мы «должны быть аккуратней с деньгами».

— Прекрати портить мне удовольствие, Найджел, — огрызнулась она. — У меня его и так в жизни не особо много.

Мне нравится, когда они ссорятся.

— Может, наконец все пошевелятся и усядутся в машину? — рявкает она. — Мы опаздываем.

Я бы рада, но Майкл считает, что веселей играть в прятки по всему дому. Наконец я вижу мелькнувшую за дверью моей спальни красную футболку. Я хватаю его и ласково щекочу. Он покатывается со смеху.

— Сейчас не время для игр, — ворчит мачеха, обращаясь ко мне, словно это я виновата. Когда она поворачивается спиной, я показываю ей язык. Майкл быстро делает то же самое.

— Не надо, — шепчу я одновременно испуганно и весело. — Из-за тебя нам попадет обоим.

С Шейлы станется даже не пустить меня на званый обед. Это сильно расстроило бы меня. Я с нетерпением ожидаю встречи с Питером и в то же время очень нервничаю. Что, если я ему разонравилась?

— Найджел, — холодно говорит мачеха, когда мы садимся в машину, — что на тебе за рубашка? Мы же решили, что ты будешь в бордовой.

Рубашку, которая сейчас на отце, ему подарила мама. Я это отчетливо помню. На его последний день рождения перед ее смертью.

— По-моему, он и в этой прекрасно выглядит, — слышу я свой голос будто со стороны.

Шейла сердито оборачивается:

— А тебе что за дело?

Затем она окидывает взглядом мой наряд. Я одета в розовый сарафан на бретельках, который сшила сама на уроках домоводства. На самом деле я этим даже горжусь — учительница сказала, что у меня «талант к шитью».

— Этот вырез чересчур откровенный, — заявляет мачеха. — А ты как думаешь, Найджел?

Отец делает мне гримасу: «Прости!» — в зеркало заднего вида. Мы оба знаем, что спорить бессмысленно.

— Идите и переоденьтесь, — приказывает она. — Оба.

Я сильно вытянулась с прошлого лета. Единственное другое платье, которое у меня есть, — глухое темно-синее с белым воротничком, но оно совсем девчачье. Мачеха обещала отцу свозить меня в магазин за новой летней одеждой, однако так и не сделала этого.