Кэролайн Кепнес - Провидение

Но эта часть меня не умирает, независимо от того, сколько раз Кэрриг возвращается с работы раньше времени и смущенно, покраснев, объясняет: «Я так соскучился, малыш». Меня любят. Меня хотят. Я – малыш. Все противоположно тому, что было бы с Джоном. Откуда эта горечь? Я не могу понять. У меня нет на нее права. Без него у меня не было бы никакой карьеры.

И тут правда обрушивается на меня с такой силой, что приходится сесть.

Вот почему я не пишу. Из-за Кэра. Я считаю, что не заслуживаю Кэррига и Джона. Я считаю, что моя карьера – результат исчезновения Джона, ответная реакция с моей стороны, не порождение моих мыслей и чувств, а нечто вырванное из меня болью и ужасом его исчезновения. Феминистская часть меня отбивается. Какая чушь насчет карьеры. Ты – художник, Хлоя. Прекрати недооценивать себя. Если бы ты не пыталась рисовать его глаза, нашла бы что-нибудь другое.

Так почему же я за целый год ничего не написала?

В дверь стучит Кэрриг – знакомое тук-тук-тук… тук-тук.

В какой-то момент я, должно быть, уснула, потому что теперь прихожу в себя с ощущением постоянного недосыпа. Не хочу, чтобы он знал, как я устала, как сильно хочу, чтобы он ушел поскорее, и я снова закрыла жалюзи и пропустила светлую часть дня. Но Кэрриг – ранняя пташка. И я верю ему, когда он говорит, что утренние пташки счастливее всех прочих.

Он открывает жалюзи.

– Моя мама говорит, что это надо делать в первую очередь, что это полезно для тела. Она всегда проходила по всем комнатам и раздвигала шторы. Слышала бы ты возмущенные крики.

– Ну, немного повозмущаться и я бы не возражала.

Он еще в «боксерах» – классический вариант ранней пташки мужского типа.

– С этим я могу помочь.

За то время, что мы вместе, я узнала по крайней мере одно: мне нравится готовить.

Готовка моя ужасна, но на кухне у Кэррига, в компании всей его утвари, я счастлива. Взбиваю яичные белки, а он напевает песню, которую выучил прошлым вечером, пока мы смотрели «Красавцев» в другой комнате.

На экране выскакивает текст сообщения от Марлены. Она замужем и уже стала мамой. С каждым днем у нас все меньше общего, и она одна из тех, кто умолкает, когда я упоминаю Джона, вот почему я не говорю о нем с тех пор, как у нее появился ребенок.

Роняю венчик в чашку.

Мар! Привет!

И тебе тоже… Я тут кормлю, так что давай новости.

Пока не пишу, но художники часто берут отпуск, и я учусь быть человеком. Ты бы мной гордилась. Знаешь, я умею взбивать яйца.

Ха-ха! Ты с Кэром? Вы съехались?

Я здесь.

А можно вывесить ту вашу фотку?

Я смотрю на экран. Марлена знает, о чем говорит. Знает, что я не распространяюсь о наших с Кэрригом отношениях, и слышала все мои объяснения.

О’кей… Я сейчас выхожу. Но когда решишь, что скрывать это не стоит, пожалуйста, сообщи мне. Так скучно быть мамочкой. Хочется хотя бы вашей нью-йоркской жизнью развлечься.

Она уходит из Сети. Я снова взбиваю белки. Так, что вот-вот брызги полетят. Все к черту. Масло подгорело. Белки выглядят совсем не так, как в том видео. Содержимое чашки отправляется в отходы.

– Эй, в чем дело? – спрашивает Кэрриг.

– Испортила завтрак.

Он улыбается.

– Ничего хорошего все равно бы не вышло.

Что выбивается из идеальной картины, это его поддразнивания. Иногда мне слышится в них голос его матери. Но я знаю, что сказала бы Марлена. А у кого по-другому?

Он покусывает губу и гладит мои плечи.

– Ты такая соблазнительная.

– Люблю тебя.

– Знаю. Кстати, мне пришлось одно время принимать амбиен, чтобы уснуть хотя бы часа на три.

– Кэр…

– Дай закончить. Доктор сказал, это волнение, обычное дело у банкиров из-за стресса, положения дел на рынке… В общем, когда требовалось, я просто глотал таблетки. А потом в мою жизнь вошла ты. И вот теперь ты не спишь, потому что влюблена, и я хочу, чтобы ты знала: со мной то же самое. Я сплю по той же самой причине. И мне нравится, что у нас так по-разному. Мне нравится и то, что у нас разное, и то, что одинаковое. Люблю тебя.

Я чувствую его сердце, оно бьется сильнее, настойчивее. Я вижу его отражение в дверце духовки – только тень. Он потеет.

– Чтобы это сделать, полагается опуститься на колено. Но ты знаешь, я всегда буду смотреть на тебя снизу вверх. И всегда так смотрел, снизу вверх. Таких, как ты, нет. Не хочу, чтобы ты сказала мне «да». Хочу, чтобы «да» ты сказала нам обоим.

У меня на пальце кольцо. А я и пропустила, как оно появилось. Колечко – то, что надо. Правильный размер, сидит хорошо, и ощущение приятное, как будто моему пальцу как раз и недоставало чего-то такого. Представляю, как палец крутится, кольцо соскальзывает… и зажмуриваюсь. Надо начинать спать. Спать или писать.

– Ну, – говорит он, как тот парень в рекламе ювелирного магазина, как мужчина, жаждущий преданности, любви, домашнего уюта, мужчина, застигнутый в самый трогательный и уязвимый для его гордости момент, мужчина, нуждающийся в женщине. – Ну… – повторяет он, заметно нервничая. – Тебе нравится?

Вот что такое рак. Это та же дрянь, которую ты видел вчера и сегодня (извини, Ло), это конец приключениям, рекламе в телевизоре, вареная лапша, которой тебя вырвало, и выражение на лице Ло, когда ты спрашиваешь ее в четвертый раз за шесть часов, сколько минут она заваривала чай, десять или пятнадцать (извини, Ло), это мочеприемник, это твоя жена, склонившаяся подтереть рвоту, а потом склонившаяся снова, чтобы проверить, не полон ли мочеприемник (извини, Ло). Рак – это когда знаешь, что получил его, потому что облажался сам. Ты не мальчишка, не какая-то там жертва. Нет. Ты – придурок, который так увлекся сердечными приступами и Бородачом, что упустил шанс задушить рак в зародыше. Я изображал бога. И что? Обделался. Рак мочевого пузыря, четвертая стадия. Чудо, что еще жив.

Назовите так, если хотите. После операции, после химиотерапии моя жизнь в основном проходит здесь, в гостиной (вот же идиотское название), куда теперь приходит только Ло.

– Ты «юрел» принял? – спрашивает она.

– Да, принял, – говорю я, как будто могу искупить вину за все потерянное время, за все ее поездки в аптеку, как будто нам это было нужно – расходы, страдания.

Ло смотрит на мой айпад.

– Заряжен?

– Да.

– Мне посидеть с тобой?

Худший из всех вопросов. Ты опорожнил кишечник? Воду допил? От сухариков не вырвало? Ты почистил катетер? Ни один из этих вопросов не сравнится с тем, который она только что задала. Как будто я – ребенок, за которым нужно присматривать.

– Иди. Я в порядке.

Ло берет сумочку и вешает ее на плечо. Собирается навестить Чаки, но нервничает, роется в сумочке, ищет ключи. Я чувствую, о чем она постоянно думает. Если бы ты пошел вовремя к доктору, собирался бы сейчас со мной. Но я болен, у меня низкий уровень лейкоцитов. Раньше я не хотел ехать к Чаки, теперь не могу. Я думаю, каково ей лежать одной в постели и спрашивать себя, как так вышло, что ее сын живет в специальном учреждении, а муж лежит на диване. И оба упрямцы. Она достает из сумочки ключи.