Максин Чан - Восьмая личность

— Мои поздравления! — восклицает Анна, тянется к нему и целует в макушку. — Я горжусь тобой.

«Видишь, мужчина-ребенок…»

«Все ясно! — кричу я. — Раннер, я все поняла, поэтому заткнись, черт побери!»

Я чувствую, как меня задевают слова Анны. Это не кровоточащий укус бешеной собаки, а просто укол клыком. В сердце. Анна редко хвалит меня, тем более за успехи в работе.

Меня охватывает ревность, и я тут же отгоняю ее, пиная себя в икру — от старых привычек трудно избавиться.

«Рим строился не за один день», — говорит Онир, легко поглаживая меня.

Раннер закатывает глаза.

«Фи, — отмахивается она, — ты точно королева всех клише».

Я наблюдаю за Анной, которая снует по кухне, как фигуристка. Когда она ставит блюдо с говядиной на стол, Рей ликует. Он выпячивает живот так, что на нем натягивается пурпурная рубашка, и похлопывает по нему, как бы предупреждая его, что скоро он получит нечто вкусненькое.

— Ого, красота какая, — говорит Рей, принимаясь за еду еще до того, как мы с Анной берем в руки вилки.

— Милости прошу, угощайся, — говорит Анна, изящным жестом убирая волосы с лица.

— Божественно, — говорит Рей с набитым ртом — мне удается между его передними зубами разглядеть пережеванные говядину и тесто. По его подбородку течет тоненькая струйка сока. Анна наклоняется вперед и стирает ее. Раннер многозначительно смотрит на меня.

Наконец мы подходим к десерту. Персики напоминают детские щечки, розовые и пухлые. А кусочки мускатного ореха — россыпь веснушек. Рей в несколько секунд расправляется со своей порцией. Он выскребает свою плошку, как будто его желудок не наелся. Дурацкая синтетическая рубашка натягивается все сильнее, в расстегнутом вороте торчат клочья седых волос.

— Это вам, — говорит он, протягивая нам подарки, которые до этого держал под столом.

— Спасибо, — говорит Анна.

Я быстро разворачиваю свой и вижу потрясающий кожаный футляр для фотоаппарата. Я подношу его к носу и вдыхаю теплый запах. Гладкая кожа являет собой разительный контраст с тканью, из которой сделан мой нынешний чехол.

«Ого», — восхищается Стая.

— Рей, он просто прекрасен, — улыбаюсь я.

Анна тоже восхищена подарком, брошью, которую она тут же прикалывает к своему черному платью.

— Очень красиво, — говорит она, поглаживая кошечку из белой эмали. — Как ты узнал, что я люблю кошек?

— Я не знал, — говорит Рей. — Я просто увидел ее и сразу подумал о тебе. Наверное, из-за ее глаз.

Анна улыбается.

— Давайте сфотографируемся, — неожиданно предлагает Анна, — поставим затвор на автоматический спуск.

Я беру фотоаппарат, устанавливаю его на камин, и мы все трое с улыбками ждем вспышки.

Внутри у меня разливается приятное тепло, когда я устраиваю фотоаппарат в его новом кожаном доме. Я испытываю благодарность и удовлетворение — чувства, такие отличные от тех, что я испытывала в рождественские праздники, проведенные с отцом. Рождество всегда было поводом, чтобы напиться, а с выпивкой начинался ад. Я изо всех сил стараюсь размыть эти воспоминания, как сон.

Вспышка.

Отец тычет в меня блестящей хлопушкой.

— Тяни! — говорит он.

Внутри оранжевая бумажная корона, еще какая-то мелочь и крохотное ручное зеркальце.

— Не смотри, — говорит отец, — оно может треснуть. — Хахахахахахахаха.

Он пьяно подтягивает меня к себе. Одной рукой он ковыряется в своих зубах, другой держит меня за талию и пытается усадить к себе на колени. Целует в обе щеки.

— Не делай этого, — говорит Анна, слова срываются с языка против ее воли.

Он злобно прищуривается.

— Принеси-ка мне еще льда, девчонка! — кричит он, сталкивая меня с колен и размахивая пустым стаканом перед моим лицом.

Вспышка.

Я смотрю на мешок со льдом — по краю мешка танцуют пухлые пингвины — и принимаюсь бить им о край «острова», сожалея о том, что это не башка моего отца. Бух. Бух. Бух.

«Ненавижу тебя». — Мои губы беззвучно произносят слова.

Вернувшись, я смотрю на холодную свиную грудинку и раскуроченных лобстеров — индейки на столе нет, — затем бросаю кусок льда в графин с виски.

— Еще, — требует он. — Какая же ты бестолковая. Тупица. Лучше иметь в доме гусей, чем девчонку.

Он тычет меня пальцем в живот.

— Растолстеешь, и никто тебя не захочет. Особенно я. — Он хохочет.

Я запихиваю в рот грудинку и проглатываю ее. С вызовом. У меня в горле встает комок.

Вспышка.

Они уже пьяны. Отец напяливает оранжевую бумажную корону. Анна танцует под старые рождественские песни.

— Ты маленькая шлюшка? — орет отец за стеной моей спальни. — Ну, скажи.

Я зажимаю Долли уши. Зажмуриваюсь. Изголовье бьется о стену.

— Ну, скажи! — опять орет отец.

Анна не отвечает.

Я представляю, как она молчит, то ли в шоке, то ли с кляпом во рту. Он насилует ее, и для обоих это дело и страшное, и знакомое.

Вспышка.

Тик-так.

Я моргаю, и образы исчезают. Но я помню, как ее молчание, его слова и стук изголовья отдавались эхом и хрустом у меня в груди. Как я блокировала боль, ножом полосуя свои ноги.

Я уношу тарелки, а Рей и Анна перебираются на наш старый, продавленный диван. Тела накормлены. Елочная гирлянда отбрасывает круглые блики на их лбы.

— Я сложу все в посудомойку, — говорю я, выглядывая из кухни.

От этого движения между ног разливается боль, напоминая о Типе в сером костюме.

— Спасибо, — говорит Анна, волшебным образом оказываясь позади меня. — Ты уже уходишь? — шепчет она. — Просто…

— Не переживай, — говорю я. — Элла заедет за мной через час.

— Чем вы собираетесь заняться?

— Не знаю. Может, пойдем в кино, — лгу я.

Она берет два пухлых стакана для бренди.

— Не забудь под елкой рождественские подарки. Повязка на голову для Грейс и духи для Эллы.

— Все взяла, — говорю я, — спасибо.

— Их мама вернулась?

— Пару дней назад.

— Вовремя. — Она размышляет. — Это же надо, взять да исчезнуть и оставить Грейс на попечение Эллы. Полная безответственность.

Раннер бросает на Анну мрачный взгляд.

«Ну у нее и выдержка», — говорит она у меня в голове.

Анна откашливается и придвигается еще ближе ко мне.

— Примерно через час Рею нужно уходить, — шепчет она.

— Ясно, поняла, — говорю я, ставя в машину последнюю тарелку и закрывая дверцу. — Я буду наверху, в своей комнате.

Мы едем в машине. Без музыки. Опускается ночь. На улицах полно собачников со своими подопечными. По узким дорожкам в парке катят велосипедисты.

— Как ты себя чувствуешь после всего, что было в клубе? Как твои запястья? — спрашивает Элла, переключая передачу.

Я медленно выдыхаю.

— Разозленной. Озадаченной. Полной дурой.

«Ты не виновата, — шепчет Онир, — ты ничего плохого не сделала».