Сергей Изуграфов - Смерть на Кикладах. Сборник детективов №1

Старое кладбище появилось задолго до того, как город шагнул с острова Ситэ на берега реки. Естественным путем безымянное тогда еще кладбище оказалось в городе.

В те времена обычных горожан хоронили в общих могилах, лишь слегка присыпая землей. Знать строила для себя часовни или выкупала место в церкви. Лишь после того, как скорбная яма наполнялась до краев, могильщики копали новую. Когда у кладбища построили церковь Невинных Младенцев, а говорят, что это было за двести лет до рождения Жан-Пьера, то название церкви перешло и на кладбище.

Спустя сто лет после возведения церкви по приказу короля вокруг некрополя появилась высокая каменная ограда: свиньи, сбегая с мясного рынка, что находился неподалеку, часто разрывали неглубокие могилы, а само кладбище превратилось в пристанище для воров, убийц, беспризорников и проституток. Но стена никак не помогла делу. Как не помогли делу и фонари, что зажигали здесь по ночам от воров – ведь кладбище попало в список трех самых опасных мест Парижа.

Днем в лавках, выстроенных вдоль каменной ограды, шла бойкая торговля, среди могил и часовен роились проститутки, выступали проповедники, носились крысиные стаи беспризорников, обчищавших карманы зазевавшихся гуляк, а по ночам собирались шайки разбойников и убийц.

За пять лет до рождения Жан-Пьера места под могилы на кладбище уже не осталось, и тогда вдоль стен были выстроены оссуарии – галереи, на верхний ярус которых выкладывались кости, вынутые из старых могил. Здесь они высушивались и со временем окончательно рассыпались в пыль.

Старая галерея в девятнадцать арок тянулась вдоль улицы Кузнецов; короткая всего в четыре арки галерея Богородицы шла вдоль Сен-Дени; по улице Прачек – галерея Писателей, в семнадцать арок; а вдоль улицы Медников – та самая знаменитая, что спустя каких-то десять лет украсит барельефами за свой счет Николя Фламель, скромный общественный писец и торговец книгами с улицы Мариво.

Здесь, на кладбище они и встретятся: худой, вечно голодный, забитый доходяга-попрошайка и умудренный жизненным опытом старик, с ярко-синими молодыми глазами на красном морщинистом лице.

Только спустя много лет Жан-Пьер узнает, что именно Фламель из своих средств отремонтирует и восстановит часовни некрополя и галереи оссуариев, расчистит само кладбище от скопившегося за двести лет мусора, починит, заботясь о местных жителях, старый фонтан – единственный источник проточной воды на много кварталов в округе. Пока он этого не знает. Он только видит, как каждую неделю этот старик приходит на кладбище в сопровождении поденных рабочих, нанятых его бригадиром на Гревской площади, и объясняет им, что и как должно быть сделано.

Откуда было знать молодому Мартену, что шестьдесят лет назад тот, кто казался ему в те дни богатым и всемогущим, сам несколько лет страдал от голода на этом самом кладбище, замерзая каждую зимнюю ночь и едва потом находя в себе силы отправиться на поиски куска хлеба, как только ударит утренний колокол с башни Шаттле. И только вода фонтана, который тогда называли «новым», да часовни, куда, закутавшись в рваное лоскутное одеяло, можно было забиться, словно мышь, которая забирается в нору от холода и сырости, спасли его жизнь. Но Жан-Пьер этого не знал. Как не знал он и того, что старик давно подыскивает себе подмастерье, а этот маленький, пугливый, худой заморыш с вечно голодным взглядом уж больно напоминал старику его самого.

Однажды старик пришел на кладбище в неурочный день, без бригадира и рабочих. С ним была его жена, державшая в крепких натруженных руках небольшую корзинку. Она подошла к мальчику, сидевшему в самом темном и грязном углу и молча поставила корзинку перед ним. Старик стоял в отдалении, опираясь на тяжелый посох.

Жан-Пьер впервые почувствовал, как пахнет свежий хлеб, который только что испекли, но прикоснуться к корзинке не решался. Тогда она сама взяла кусок хлеба и, разломив его пополам, подала ему половину. Потом достала из корзинки крынку с молоком, развязала ее и поставила перед ним. Жан-Пьер боязливо взглянул ей в лицо снизу вверх и вдруг узнал эти глаза, добрые голубые глаза его тетки Антуанетты, что он помнил из своего детства! Лицо было другим, но глаза, в которых светились любовь и сострадание, были прежними.

Он, жадно глотая, рвал зубами теплый еще хлеб и, захлебываясь, пил молоко, от спешки проливая его на землю. Никогда в жизни ему не приведется попробовать ничего вкуснее, чем тот хлеб и то молоко. Ничто и никогда более не перебьет в его памяти это самое острое воспоминание горького детского счастья…

Старушка мягко положила руку ему на плечо и покачала головой. «Не спеши, сынок. Больше голодать ты не будешь. Пойдем с нами!» И они ушли с кладбища.

– Что было потом? – спросил Алекс, по-прежнему держа пистолет в правой руке, направив его в лицо профессору Сорбонны.

Уже час длилась их беседа.

Увидев освобожденного и вооруженного Смолева и не обнаружив своих помощников ни живыми, ни мертвыми, профессор Мартен совершенно потерялся. Он безропотно достал двумя пальцами из внутреннего кармана оружие – старый браунинг и бросил его на пол между собой и Алексом.

Перед этим, видя его некоторое колебание, Алекс покачал головой.

– Не дурите, Жан-Пьер. Я убью вас не задумываясь. В моем пистолете – двадцать патронов. Стреляю я отменно, а с такого расстояния я и вовсе сделаю из вашей головы дуршлаг. Слово немецкое, но вы поймете. Чтобы вы не думали, что я блефую – вот вам доказательство.

Алекс слегка качнул глушителем в сторону и мягко нажал на спусковой крючок. Раздался характерный звук сломанной сухой ветки – и небольшая пустая колба, стоявшая на полке за спиной Мартена, разлетелась вдребезги, взорвавшись, как по волшебству.

– Осталось девятнадцать, – спокойно прокомментировал Смолев и холодно продолжил: – Но вам хватит. Бросайте пистолет. Вот так. Теперь сядьте на стул, который у вас за спиной, и давайте побеседуем, ведь вы это любите. И давайте без глупостей! У меня руки чешутся вас пристрелить.

Алекс взглянул на часы: до прибытия команды Интерпола во главе с Виктором Манном оставался еще минимум час.

Месье Мартен откинулся на спинку стула, закрыл глаза и продолжил свой рассказ.

Небольшой домик, куда семья стариков привела маленького беспризорника, показался ему дворцом. Здесь даже был свой очаг, – настоящий камин с трубой; стояли стол с посудой и стулья. Ему отвели теплый угол у камина, куда матушка Перренель заботливо положила охапку душистого сена с клевером, застелив его одеялом и положив еще одеяло сверху. Она же наполнила большой медный чан горячей водой. Впервые за много лет он вымыл начисто свое тощее дрожащее тельце и надел чистую рубаху, что была ему велика, но это не испортило впечатления чудесного праздника.