Люсинда Берри - Я не сойду с ума

Я осмотрелась по сторонам в поисках хоть кого-нибудь, кто может помочь. Вокруг только четыре бетонных стены и флуоресцентные лампы на потолке. Ни окон, ни дверей. Меня оглушил запах больницы. Сердце колотилось, словно сейчас взорвется. Я вся покрылась потом. К горлу подступила паника.

Это сон. Тебе приснился кошмар.

Я заставляла себя дышать.

Все это неправба. Проснись. Просто проснись.

А потом они вернулись. Воспоминания хлынули в мое сознание разрозненными вспышками: Коул в больнице, мои крики, чужие лица, глядящие мне в глаза. Я потрясла головой, пытаясь разогнать мысли. В горле пересохло, так что было больно глотать. Мышцы затекли, я не могла пошевелиться. Сколько я здесь уже?

По щекам невольно потекли слезы. Заплаканная, я уснула.

Когда я проснулась, ничего не изменилось. От флуоресцентных ламп над головой разрывалось сердце. Я повернулась на бок. Тут я заметила маленькую красную лампочку в верхнем углу, которую не замечала раньше. За мной следят.

Я было закричала, но сразу же себя оборвала. Что они сделают, когда войдут в комнату? Я снова запаниковала. Мучительно было не иметь возможности двигаться. Ремни врезались в лодыжки.

Мне очень хотелось пить. Никогда мне еще так не хотелось пить. Зубы прилипали к губам, частички кожи отрывались, когда я пыталась их разъединить.

Позади открылась дверь. Я замерла. Вокруг послышались шаги. А потом надо мной склонилась она, внимательно смотря на меня, – женщина, которую я раньше не видела, но непременно запомнила бы, она была потрясающе красивая. Такое лицо невозможно забыть: высокие скулы, длинные, словно искусственные, ресницы, идеальные пухлые губы.

Она положила руку мне на лоб.

– Как вы себя чувствуете?

Я попыталась что-то сказать, но голоса не было. Он высох от жажды.

– Вы хотите сесть? – спросила она.

Я с энтузиазмом кивнула.

Она развязала мне левую руку. Я повертела ею, радуясь свободе. Тогда она сняла ремень с правой. Она взяла меня за руки и помогла сесть на столе. Руки были исполосованы красными царапинами.

– Вы сами это сделали, – сказала она, словно читая мои мысли.

Она ослабила ремни на лодыжках. Ее форма была белая, такая яркая, что глазам делалось больно. Даже кеды блестели. Она была безупречна.

– Я сообщила доктору Пайк, что вы проснулись и я вас развязала. Она пообщается с вами, потом кто-нибудь сможет показать вам отделение и вашу палату. Здесь у каждого своя палата, – говорила она тоном учительницы.

Еще одна женщина вошла в комнату и подошла ко мне мимо медсестры.

– Я доктор Пайк, – сказала она. У нее был крупный нос и тонкие губы. Короткие седые волосы заколоты назад. – Как вы себя чувствуете?

– Пить хочу, – выдавила я.

Она обратилась к медсестре:

– Принесите, пожалуйста, ей немного воды.

Медсестра кивнула и торопливо вышла.

– Такое пробуждение пугает приносим наши извинения, но ради вашей собственной безопасности нам пришлось дать вам успокоительное и ограничить ремнями. Большинство пациентов находят это сбивающим с толку. Еще раз приносим извинения. Мы бы не делали этого; если бы не было безусловной необходимости.

Я кивнула, хотя я ничего не понимала и не помнила. Что я натворила? Медсестра вернулась с пластиковым стаканчиком с водой. Я взяла у нее воду и залпом выпила.

– Спасибо, – сказала я.

– Не за что, – ответила доктор Пайк, забирая у меня стаканчик и бросая в урну под раковиной. У нее на лице читалась нейтральная теплота. Она пододвинула стул и села рядом. – Сегодня утром вы сильно расстроились. Не могли бы вы рассказать, что произошло?

Я уставилась на нее, я и сама хотела говорить, но не могла. Были только картинки. Вспышки. Обрывки.

Я пыталась сконцентрироваться – вспомнить, но память подводила. Боль исходила от меня как дурной запах.

Она встала.

– Ладно, если вы не хотите рассказывать, то медсестра, Морин, проводит вас в отделение. Я зайду позже, посмотрю, как вы устроились, и тогда мы обсудим план лечения, – она указала на дверь. – Идите.

Когда я встала, мир закружился. Морин придерживала дверь, передо мной расстилался длинный узкий коридор. Противные флуоресцентные лампы исчезли, тусклый, едва видимый свет в коридоре отбрасывал мрачные тени на стены. Вдоль коридора шел ряд металлических дверей. Морин вела меня за руку, ноги были ватными от их лекарств. Я, шатаясь, шла по коридору. Слева распахнулась дверь, и мимо промчалась медсестра, я отпрянула назад, как от заразы.

Мы пошли дальше по извилистому коридору сразу создалось ощущение неминуемой кары. Перед очередными двойными дверями мы остановились. Вместо того чтобы открыть двери ключ-картой, Морин нажала красную кнопку рядом. Раздался звуковой сигнал, и двери открылись, обнаруживая еще один коридор. По нему бродили люди с пустыми глазами, некоторые говорили сами с собой. Дверь позади щелкнула. Замок сработал.

– Идите вперед, держитесь перед красной линией, – сказала Морин, аккуратно подталкивая меня вперед.

Я и не заметила, что стояла на месте. Я опустила взгляд. По коридору перед дверьми тянулась толстая красная линия. Морин снова подтолкнула меня. Я перешагнула.

– Эту линию нельзя пересекать без сотрудника. Иначе сработает сигнализация. Понимаете? – Она говорила медленно и четко, как если бы у меня были проблемы со слухом.

Я кивнула.

Она еще раз показала на линию и повторила, словно бы я не расслышала:

– Пациентам нельзя пересекать эту черту.

Я выдохнула с облегчением. Теперь я в безопасности.

Я вошел в дом, и в нос мне ударил запах прокисшего молока. Все было в точности, как когда мы уехали, даже миска Джейни для завтрака стояла в раковине. Я ее вымыл, но пахло все равно отвратительно, так что я прошелся по дому в поисках других источников вони. Дом у нас небольшой, но без семьи он казался огромным.

Я нашел стаканчик Джейни, которым она пользовалась по утрам, перекусывая за кофейным столиком в гостиной. Остаток молока свернулся в творог. Я не стал его отмывать, просто выбросил. Оставшуюся посуду я сложил в посудомоечную машину, засыпал моющее средство и нажал «старт». Скрестив руки на груди, я облокотился на столешницу.

Что произошло в то утро?

Этот вопрос преследовал меня, как змея, пытающаяся поймать собственный хвост. Я уже три дня пытался понять, что я мог упустить, но не было ничего необычного. Непростое было утро, но у нас почти всегда оно проходит нелегко. Ничто не выделялось, так что я не беспокоился, уходя на работу, во всяком случае, не больше чем обычно.

Я бесцельно бродил по дому в поисках подсказок, словно они могли висеть где-то на стене. Я ходил из комнаты в комнату, подбирая вещи с пола. Я уже и забыл, когда у нас был беспорядок в доме, и немного скучал по тому времени, когда Ханна не была помешана на чистоте. Да кого я обманываю? Я скучал по Ханне, и точка. Только я скучал по прежней Ханне. Не этой, новой, занявшей ее место. А если мне не удастся ее вернуть?