Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

Робин говорила отрывисто, резко:

– Надо что-то делать. Нельзя просто…

– Робин, – оборвала ее Алекс, – я ведь не спорю с тобой. Ты права. – Алекс посмотрела на Грейс. Та кивнула медленно и торжественно. – Надо идти в полицию. Скажем все, что знаем. А там уж они пусть занимаются расследованием.

– Ну да, как в случае с отцом Грейс. – Робин саркастически рассмеялась. – Ведь тогда они по-настоящему классно отработали.

Ненадолго повисло печальное молчание; Алекс, в мучительных поисках ответа, открыла и тут же закрыла рот.

– К тому же, – продолжала Робин, – он заслуживает более суровой кары, чем любая из тех, на какие способна полиция. Он убил Эмили. И ничто уж ее нам не вернет.

На меня она не смотрела, напротив, кажется, специально избегала моего взгляда. Я помню, что заметила это еще до того, как она заговорила, – примерно так же ощущаешь покалывание в кончиках пальцев перед тем, как руки начнут дрожать; поняла, что слова, которые она сейчас произнесет, меня ранят.

– И никто ее нам не заменит, – твердо завершила Робин.

Слова, просвистев в воздухе, воткнулись мне словно шип в сердце. Правда, о которой я и без того догадывалась, вложенная в эти шесть слов, отдалась в ушах, как свист хлыста.

Я почувствовала на себе взгляды: сомнения или нервозность; что до выражения моего лица – это была маска, сама пустота, ни признака боли. Она простила бы меня, если бы в этот добела раскаленный момент я заговорила, скрывая под безразличием праведный гнев. Но даже не зная точно, что совершил или чего не совершал декан, я более не колебалась. Единственное, что я ощущала в тот миг, это невыносимая боль отверженности.

– Ладно, – решила я наконец. – Пусть будет так. Не пойдем в полицию. Но что ты предлагаешь делать?

Ответ ее я, конечно, предвидела. И мне было противно, что меня к этому подводят; противно от ощущения собственной слабости – и жажды ее одобрения.

Она промолчала, лишь слегка погладила по руке; мы шли по извилистому переулку и в какой-то момент остановились перед домом с заброшенным садом, по колено заросшим сорняками и чертополохом и выглядевшим особенно мрачно на фоне опрятной в целом улочки.

– За Эмили, – еле слышно проговорила Робин. – Мы сделаем это ради нее.

«За Эмили», – подумала я с чувством зависти, хотя в тот момент это ощущалось как сострадание – не по отношению к ней, но к моим подругам, их общей печали и ко мне самой. Если я исчезну, если со мной что-нибудь произойдет – заденет ли это их точно так же? Или меня просто забудут – как случайную знакомую, как тень той, кого они по-настоящему любили?

Я посмотрела на Робин, которая медленно, со свистом выдохнула сквозь зубы, и вспомнила, что она – они – для меня сделали. Фурии, мы – четверка мстительниц. Я вспомнила о том, что мы оказались способны совершить, власть, которой мы обладали, истории, которые рассказывали друг другу – про сны, про змей, про трепещущие крылья и когти, рвущие воздух, вспомнила, как Робин в минуты сомнений соединяла всех нас одной лишь силой своей веры, наэлектризованными, полыхающими праведным гневом речами против мужчин и несправедливости, против грубой силы.

Я кивнула, потянулась к Робин, как она потянулась ко мне в тот момент, когда под русалкой я рассказала ей про Тома.

– За Эмили, – негромко проговорила я, а мысленно добавила: «За вас».

И вот спустя пять дней мы снова шли по тихой пригородной улочке; над совершенно ровной поверхностью земли висело огромное небо, а мы болтали о чем-то и смеялись под ровный шум ветра. Сейчас я вспоминаю ее, эту волнующую легкость: нервы, предвкушение, страх, леденящий кровь.

– Добро пожаловать в ад, – сказала Робин.

Мы шли мимо бесконечного ряда домов-коробок, чьи побеленные фасады делали их похожими на гнилые зубы, мимо покрывшихся пылью гаражных дверей, по выщербленному асфальту; мелькали чужеродно звучавшие названия: «Лавандовый коттедж», «Старый амбар», «Дом жимолости».

Я спросила у Робин, как она узнала адрес декана. Оказалось, притворилась, что вывихнула кисть, подождала, пока школьная медсестра отвернется, пробралась в приемную и залезла в картотеку с персональными данными работников школы.

Был ли у меня выбор – идти или не идти дорогой, которая привела меня сюда, – или Робин знала ответ с самого начала, еще тогда, когда мы несколько дней назад стояли у его дома? Мне было стыдно за собственную предсказуемость – унылую податливость.

Она остановилась у запущенного сада, выглядевшего при дневном свете еще хуже. Через незапертые железные ворота я последовала за остальными в узкий проход между домами. За ними оказались загаженная пометом птичья поилка, перевернутая лейка, сломанный забор. На бельевой веревке, издававшей жалобные звуки при порывах ветра, висели лишь садовые перчатки, пальцы которых дергались, когда на веревку садились скворцы.

Робин провела пальцами по краям цветочных горшков, пнула каждый носком туфли и под одним из них нашла ключ. Интересно, подумала я, ей просто повезло или она знала, что ключ лежит именно тут, потому что предвидит поведение декана, как и мое.

Внутри все оказалось так же, как и снаружи. Задернутые шторы, траченный молью ковер, линолеум в грязных разводах, покрывшаяся плесенью циновка в ванной, на кровати плюшевый кот, стены обклеены картинками, вырезанными из журналов, на двери, поверх фотографии с изображением улыбающихся папы и дочки на морском берегу, надпись: «Посторонним вход воспрещен». Очередной мимолетный укол зависти.

– Когда он, думаешь, появится? – спросила Грейс через порог, покуда я разглядывала фотографии, запечатлевшие светскую жизнь Софи. Выглядели они ослепительно: Лондон, Нью-Йорк, Пекин, – но сейчас, перебирая бусы на кукле без головы, я не испытывала к ней ничего, кроме жалости. Жалости к ее жизни, так похожей на мою. «Может, – мелькнула у меня мысль, – мы делаем ей одолжение. Может, она не хочет сюда возвращаться».

– Наверное, какое-то время у нас еще есть, – сказала я, направляясь к двери. Грейс, кожа которой при тусклом свете казалась матовой, посмотрела на меня, прищурившись, и возникло неприятное ощущение, будто меня за чем-то застукали. Но тут, нарушая тишину, снизу донесся смех, и мы обе вздрогнули.

– Ш-ш-ш! – Мы дружно прижали ладони к губам и увидели, что Робин, держась за спинку стула, согнулась пополам, а Алекс сидит на нем, тоже зажимая рот рукой.

– Извините. – Робин давилась от смеха, плечи ее вздрагивали.

Я разозлилась на обеих, особенно на Робин с ее легкомысленной жестокостью и привычкой вести себя по-детски.

– Может, просто возьмем что-нибудь да свалим поскорее? – выдавила я, взглянув на Грейс в поисках поддержки.

Смущенно улыбнувшись, та протянула руку к предмету, над которым, держа его в руках, хохотали девушки, и спросила: