Максим Шаттам - Да будет воля Твоя

Почти добравшись до центра промоины, мальчик вдруг застыл перед одним из многочисленных белесых пятен, вдавленных в борозду. Его форма отличалась определенным изяществом. Это не простой камень, оказавшийся здесь случайно. В его запачканных землей краях, характерном профиле и пустых глазницах Райли узнал очертания черепа, принадлежавшего какому-то животному, возможно даже собаке. Тогда он осторожно развернулся и принялся внимательно изучать другие белесые вкрапления, окружавшие его. Они выпирали отовсюду. Десятки и десятки. Сотни. А может, еще больше. Райли разглядел кости, грудные клетки, множество черепов, а кое-где и пучки шерсти, сохранившиеся на шматках почерневшего мяса. Собаки, много собак, наверняка также и кошки, лисы, несколько диких животных, а еще останки гораздо более крупные, напоминавшие коровью голову, а подальше – то, что походило на освежеванный труп лошади с огромными ребрами. Дождь обнажил чудовищный тайный некрополь. Как это возможно? Насколько Райли помнил, он всегда видел здесь только поляну, куда он не ходил, потому что…

Ребенок весь напрягся. Он вспоминал свои прогулки по окрестностям и смрадный душок – смесь зловония тухлого яйца и вонищи от газов, выходящих у старого больного животного, – заражавший папоротники и колючие заросли, обрамлявшие просеку. Этот затхлый запах заставлял его все эти годы держаться в стороне от здешних мест.

Никто, кроме Петерсенов, не знал этого леска, никто из тех, кто не ориентировался на тамошней местности, не мог сюда пройти. Но теперь, когда Райли об этом подумал, он вспомнил, что как-то раз видел, как пикап отца, подпрыгивая на ухабах, прокладывал сюда дорогу.

Возможно ли, чтобы гниющие туши своими жидкостями размочили землю, подмыли само основание холма? Потоп лишь унес то, что требовало высвобождения. Словно сама земля стыдилась хранить подобные мерзости в своем нутре.

Как бы то ни было, Райли понял, что нашел кладбище своего отца. Именно здесь живодер избавлялся от мертвых животных, которых он подбирал. Однако Райли удивился, что их оказалось так много. Некоторые, похоже, попали сюда очень давно. Стоя на одном месте, он поворачивался в разные стороны, но считать отказывался. По телу его пробежала ледяная дрожь, и он предпочел повернуть назад. Инстинкт повелевал ему срочно убираться, не задерживаться, поскорее подниматься по скользким склонам зияющей раны. Главное, чтобы его никто не заметил и не говорить никому о своем открытии, и прежде всего отцу.

К тому же, в глубине души, Райли вовсе не хотел и дальше разглядывать эти кости. Не осмеливаясь назвать вещи своими именами и признаться себе в этом, он боялся обнаружить еще и другие останки, которым здесь никак не место.

За всю свою жизнь Йон Петерсен никогда не испытывал ни малейших угрызений совести. Однако можно утверждать, что по крайней мере один раз он усомнился в том, кто он такой и что он делает. Случилось это, когда он обнаружил, что его зловещая каверна открылась навстречу дневному свету. Он долго стоял, опустив руки и созерцая невероятное зрелище, не зная ни что делать, ни что подумать. Он чувствовал себя оскверненным, ибо его самые сокровенные тайны извлекли наружу. Захоронение было его творением, делом его рук, и никто не должен был о нем знать, а тем более видеть, он создавал его не для всеобщего обозрения. Подобно азартному игроку, он коллекционировал свои трофеи, и ничто так не придавало ему уверенности, как прогулка по этой поляне; он ходил по ней, зная, что у него под ногами покоится настоящее сокровище. Он вспоминал тех кошек и собак, которых он ловил, мучил, а потом убивал, когда был подростком. Каждая дохлая тварь, которую он теперь, став взрослым, забрасывал в свой пикап, чтобы привезти сюда и здесь похоронить, пополняла его банк чувственных данных, представлявших собой своего рода ворота к его воспоминаниям, к его детству и его оставшемуся в прошлом ощущению эйфории. В нем закипал гнев. Это несправедливо. Все разрушено, разорено. В принципе, Йон не особенно беспокоился, он знал, что вряд ли кто-нибудь когда-нибудь забредет в этот отдаленный уголок его владений, но теперь он сам вряд ли сможет здесь что-либо сделать. Годы тяжкого труда, сметенные за одну ночь…

Потом он начал размышлять. Почему так случилось? Надо ли видеть в этом знак свыше, как слепо утверждали бы некоторые приверженцы церкви, если бы об этом узнали? Или это Бог посылает ему знамение? До сих пор Йон никогда толком не задавался вопросом, как Господь может смотреть на него и на его поступки. Если Господь столь милосерден, как о нем говорили, тогда Он поймет и в нужный момент простит его. Однако не выразил ли Он таким образом свое неодобрение? Почему среди тысяч акров земли провалился именно этот участок? Йону это не нравилось. Он размышлял целый день, а потом и всю ночь, и раннее утро застало его сидящим на деревянном ограждении свинарника; он курил сигарету за сигаретой, а внизу по склону, словно напуганный фермером, медленно таял осенний туман.

Он принял решение. Надо покаяться. Исповедаться, и не наполовину, ибо отпущение грехов священно, а рассказать все, в мельчайших подробностях, чтобы Бог узнал про все. Но у Йона имелся свой предел. Как потом, по воскресеньям, смотреть на человека, который знает о нем все? Сумеет ли он выносить его взгляд? Нет, это выше его сил. Не привыкнув останавливаться на полпути в реализации своих идей, Йон Петерсен выбирал суть, а не форму и сделал то, с чем дед Ингмар никогда бы не смог согласиться: он, лютеранин, прыгнул в машину и порулил по дороге к методистской церкви. Старик удавился бы от такого поступка, он наверняка закатил бы скандал, напомнив Йону, что его родитель умер из-за церковного разногласия, что это предательство его крови, его корней, и в конце концов Ингмар, скорее, убил бы себя, нежели стал жить в столь шатком мире. Но Йона это не заботило. С возрастом он перестал обращать внимание на такие пустяки.

Когда он явился к пастору Азиэлю Алецце, тот, наверное, с минуту переводил дух, прежде чем согласиться. Он не мог отказаться выслушать раскаяние чада Божьего, хотя тот и придерживался другой конфессии. Алецца знал каждого жителя Карсон Миллса лучше, чем кто-либо иной, ибо, помимо традиционных публичных церемоний, личная исповедь была здесь явлением очень частым. Вот уже несколько десятилетий Алецца выслушивал секреты горожан, скрытый за занавеской исповедальни, которую он велел оборудовать в глубине церкви. Туда заходили, чтобы мимоходом поделиться мелочными сплетнями, а в конце концов признавались в совершенных грехах; ни один секрет не хранился долго, слишком много уст жадно его нашептывало; борьба за власть, соблазны, церемониальные обряды, ритуалы индивидуальные и коллективные – все это проходило через уши пастора. Часть жителей Карсон Миллса, жизнь которых Азиэль Алецца знал не столь досконально, принадлежала к лютеранской церкви, значительно уступавшей методистской по численности. Однако среди прихожан Алеццы всегда находился кто-нибудь, кто, побуждаемый ревностью, желанием поделиться новостью, из дружеских чувств (хотя таковые встречались не часто) или просто потому, что молчать нет сил, с удовольствием обменивался сплетнями с приятелем из методистов. В маленьком городке о тебе судят не на основании того, что ты делаешь на самом деле, а на основании того, что о тебе известно, а, следовательно, что о тебе говорят. Так что в конце концов последним звеном всех бесстыдных перешептываний, воронкой, куда они сливались, и катализатором мелких сопутствующих событий становился пастор. Поначалу Азиэль дал зарок никак не реагировать на шокирующие секреты, однако в ряде случаев он стал направлять такого-то или такую-то на путь решения проблем и улаживания недоразумений, прилагать усилия, чтобы необходимая помощь доходила до адресатов. И хотя пастор Алецца делал свое дело исключительно незаметно и своевременно, он, по его собственной скромной мерке, стал тем, кто распутал целый ворох проблем в Карсон Миллсе. С тех пор вечерами он ложился спать с приятным ощущением, что, находясь на службе у Господа, он одновременно способствовал улучшению жизни вокруг себя.