Анатолий Борзов - Anenerbe [СИ]

— В прошлое попал, — неожиданно признался Виталий Борисович.

— Во сне? — уточнил математик и поставил кастрюлю на плиту.

— Вчера ночью, прилег на кушетку и оказался в машине с красноармейцами. Еду куда-то, а куда неизвестно. Потом сообразил — в оцепление поставили с каким-то Комаровым. И все реально — ветер дует, темно, холодно. Стоим и разговариваем, только я себя не вижу. Чувствовать — чувствую, но не вижу. А затем,… — Виталий Борисович полез в карман, — вот этот человек убил другого человека. Из нагана стрельнул и убил. Звать его Сидорчук Ефим Пафнутьевич. Как звать другого, не знаю, и почему он его убил, тоже не знаю. Но думаю, знал Сидорчук. И что более занятно — видели его на днях в нашем городе. Психически нормальный человек видел — я справки наводил.

Алексей Митрофанович молчал.

— Сходство с фотографией поражает, поэтому свидетелю я верю, как верю и в то, что Сидорчук появлялся ночью в библиотеке. Изучал книги, теперь эти книги изучаю я, и как вы догадываетесь, ничего понять не могу. К чему я вам это все рассказываю?

Горелик моргнул и включил газ.

— Чтобы не забыть, — объяснил он.

— Что не забыть?

— Вы не поняли, чтобы о картошке не забыть. В прошлый раз почистил и забыл — испортилась. Теперь главное — не забыть выключить газ, а уж потом не забыть съесть. К чему вы мне все рассказали? А кому еще вам рассказывать! Тема слишком деликатная — засмеять могут или вообще… того.

— Вот именно, того, — согласился Виталий Борисович, — выгонят на пенсию без пенсии по состоянию здоровья.

— А скажите, зачем вам это надо? Как только вы закроете дело, все ваши кошмары прекратятся.

— Я не говорил «кошмары», — возразил Виталий Борисович. — Спрашиваете, зачем? Вы же меня провоцируете. По городу бродит призрак. Призрак из прошлого. Что ему надо?

— Вы помните дом, где стояли в оцеплении? — неожиданно поинтересовался математик.

— Дом?

— Да, дом, где стояли с этим… Комаровым?

— Нужно подумать.

— Подумайте, подумайте, а как надумаете — сходите.

— Вы полагаете?

— Ассоциативное мышление.

— А что это даст? — вопросом ответил оперативник.

— Толчок для дальнейшего размышления. И мысли новые появятся. Вы же закисли, топчетесь на одном месте, а для решения уравнения необходимы свежие данные. Картошку будете?

— Неудобно, право, сначала чай, сейчас картошку, в следующий раз на ночлег напрошусь, — пошутил Виталий Борисович.

— А хотите, вместе сходим? Я город прекрасно знаю, не нынешний, а тот — прошлый.

Кроме темноты и мрачных силуэтов Виталий Борисович ничего не помнил, однако дерзкое предложение найти дом ему понравилось. Вот только как найти этот дом? И существует ли он сейчас? Подворотня! Они заезжали под арку…

— Вспомнили?

— А вдруг?

— Ну говорите! Говорите же!

— А вдруг это ваш дом?

— Наш? — не понял Алексей Митрофанович.

— Да! Дом, где мы с вами находимся. И арка у вас есть, и подворотен хватает.

— Еще что-нибудь вспомните, какую-нибудь деталь, этого явно недостаточно, два совпадения еще не повод, нужна, по крайней мере, третья, чтобы избежать ошибки.

Третья! А где ее взять? Эту третью составляющую!

Виталий Борисович закрыл глаза в попытке вернуться в прошлое…

— По машинам, товарищи, — голос надрывный и командный.

Товарищи неуклюже лезут в грузовик — мешают те самые винтовки под два метра. Рассаживаются вдоль борта — кто на корточки, кто на влажные и грязные доски.

— Трогай, — кричит тот же голос, и машина послушно трогается с места. Но трогается она с рывком, от чего вдоль борта пробегает живая волна. Кто-то падает на мертвеца — он лежит тут же, широко открыв глаза. Многие смеются над неудачником, над тем, кто свалился на покойника. И сам неудачник вынужден присоединиться к хору грубых голосов — скалит зубы, продолжая сидеть на трупе. Кроме убитого не смеется еще один в шинели.

— А чего? Так даже удобней, — говорит неудачник, — жалко только, что не баба.

Новый взрыв хохота. Его колотит, но не от ветра и холода. На ухабах мертвец бьется затылком о доски и мотает головой — получается смешно. Они смеются, он — нет. Ему противно сидеть рядом и слушать их смех. Ветра нет, но в глазах стоят слезы. Еще один толчок на рытвине, и она ползет вниз — длинная тоненькая струйка. Говорят, соленая. Холод уже давно залез в сапоги, в бушлат, а руки вновь стали непослушными и чужими. В руках у них винтовки, и все они напоминают какое-то мифическое чудище, ощетинившееся длинными и грозными шипами. Куда-то едут — трясутся на ухабах, ныряя время от времени в темноту — ленивые фонари освещают лишь себя.

— По Камышенской поехали, — кричит кто.

— Так оно быстрей получится, — соглашается другой голос, — я, мужики, ссать хочу!

— А ты в сапог.

— В твой?

Всем весело, иначе нельзя, иначе страшно — покойник рядом, и хотя он на них не смотрит — все равно, страшно.

Александр Николаевич Кузнецов болел тяжело, долго и даже как-то привык — удивительное свойство человеческого организма. Радикулит не беспокоил, он также внезапно прошел, как и появился. Поэтому, вероятно, проблемы со спиной радикулитом не являлись. Но болело что-то другое, а что именно — не понять. Не понял и участковый врач — серьезная женщина в белом халате, которая долго и внимательно изучала Кузнецова. Единственным симптомом, доказывающим окружающим, что с ним что-то не в порядке, была слегка повышенная температура и, конечно, внешний вид. Александр Николаевич осунулся, под глазами синяки и неприятный цвет лица, приобретающий всякий раз иные оттенки. Вечером при светильнике — желтоватый, при включенном торшере — зеленый, а в темноте и вовсе бледный с синевой — вылитый покойник. Слабость при передвижении и полная апатия ко всему. Даже к деньгам! Кузнецов о них забыл, а Зоя Константиновна тактично не напоминала.

Болел Александр Николаевич следующим образом — лежал в кровати. Первое время отказывался от пищи, а в туалет ходил, когда его об этом просили. Что творилось у него в голове — сказать не можем. Не мог сказать и сам Александр Николаевич. Иногда, когда в комнате никого не было, читал стихи — бормотал себе под нос всякую глупость, которую тут же и забывал. Свидетелей оценить его мастерство, по понятным причинам, не нашлось, хотя наговорил Кузнецов на полноценный сборник. И получилось недурственно, по крайней мере, краснеть бы не пришлось. Однако кроме уже обозначенной поэмы «Свиная лопатка» никто и никогда не узнал о скрытом таланте, проявившем себя в столь необычный период.

Дарья Никитична, оказавшись совершенно случайно рядом, выдвинула свою версию и поставила свой диагноз, в народе известный как порча. А следовательно, и лечить заболевание требовалось с несколько иных позиций, далеких от традиционной медицины. Так и поступили: согласились на один, так сказать, официальный диагноз, который устраивал медицинских работников, а лечили средствами народными, нетрадиционными. Что касается Кузнецова, ему лично было наплевать, какие лекарства принимать — он только открывал рот.