Себастьян Фитцек - Отрезанный [litres]

Хорошо еще, что хоть этот страх оказался беспричинным, поскольку внезапно послышались громкие шлепки. Ингольф вынырнул на поверхность и начал грести руками, жадно хватая ртом воздух.

– Эй, я здесь! Сзади тебя! – закричал профессор.

Но практикант его не слышал. В своих беспомощных попытках спастись самостоятельно он все делал неправильно, допуская одну ошибку за другой. Он только зря растрачивал силы, стараясь выбраться на лед с той стороны полыньи, которая была обращена к берегу. Лишив себя зрительного контакта с Херцфельдом, фон Аппен, вместо того чтобы попытаться выползти на лед животом или спиной, стал делать попытки опереться на лед, как на край плавательного бассейна. Однако это ему, естественно, не удавалось – лед, на который он нажимал, ломался, вызывая лишь расширение полыньи. Сам же профессор дотянуться до своего практиканта не мог, а тот, в свою очередь, протянутой ему руки не видел.

– Ингольф, подожди! – изо всех сил кричал Херцфельд, одновременно слыша треск льда.

Мысленно Пауль молил Бога в надежде на то, что тот поможет ему более правильно распределить свой вес, чтобы не провалиться под лед, как Ингольф. Он полз вперед по-пластунски не хуже бывалого солдата, постепенно приближаясь к тому краю полыньи, где барахтался практикант.

– Успокойся и постарайся не делать лишних движений! На этот раз Пауль подполз уже так близко, что Ингольф услышал его. Он обернулся, однако бесполезных попыток выкарабкаться на неровный край полыньи не оставил. Вместе с тем со стороны казалось, что даже малейшее движение давалось ему с большим трудом.

Херцфельд посмотрел на лицо практиканта и увидел первые признаки надвигавшейся смерти – цвет кожи и губ приобрел почти такую же бледно-голубую окраску, какую имели трупы на его секционном столе. Бывалые судмедэксперты называли подобное явление «кладбищенской розой».

– Ты только не волнуйся! Я вытащу тебя отсюда! – крикнул Пауль, не имея ни малейшего представления о том, как он это сделает.

Ингольф, тяжело дыша, посмотрел на него своими большими глазами. Когда-то аккуратно уложенные волосы надо лбом у него сбились и теперь походили на водоросли.

– Мне жаль, – только и смог он выдавить из себя, громко клацая зубами.

– Хватайся за мою руку! – энергично потребовал Херцфельд, понимая, что долго на плаву Ингольфу не удержаться. – Ты сможешь подобраться ко мне поближе?

Пауль сомневался в этом, но отчетливо понимал, что жизнь Ингольфа сейчас целиком зависела только от него. Поэтому он попытался подползти еще ближе к тому месту, где практикант безуспешно пытался выбраться. При этом профессор рисковал сам провалиться под лед или потерять драгоценное время.

– Не… знаю… – с трудом простонал Ингольф.

Практикант повернулся и тоже вытянул руку, хотя и понимал, что это бесполезно, – расстояние все еще было слишком велико. Ему оставалось только оттолкнуться ото льда и попытаться доплыть поближе к Херфельду, что он и попытался сделать. Однако это ему не удалось. Его мышцы настолько одеревенели от холода и усталости, что он не смог осилить даже одного гребка. Не прошло и секунды, как Ингольф снова скрылся под водой.

– Нет! – закричал Херцфельд и, не думая о смертельной опасности, наклонился над водой, продвинувшись далеко вперед.

Он походил на несмышленого ребенка, который хочет поймать рыбку голыми руками, погрузив их в ледяную воду. В сгущавшихся сумерках вода в полынье напоминала нефтяную лужу.

Херцфельд надеялся, что практикант хотя бы еще раз поднимет руку, но на это у Ингольфа уже не хватало сил. Тем не менее профессору все же удалось поймать его за волосы. Схватив практиканта за чуб, Пауль снова вытянул его на поверхность. Как только тот смог держать голову над водой, Херцфельд нащупал его плечи и взял утопающего за руку.

– Дыши! Слышишь меня? Дыши! – кричал Херцфельд. Поскольку профессор держал Ингольфа одной рукой за волосы, а другой за предплечье, практикант не мог снова с головой погрузиться в воду и захлебнуться. Однако вытащить фон Аппена из полыньи Херцфельд в таком положении тоже не мог.

«Думай! Думай!» – мысленно приказал он себе и принялся лихорадочно размышлять, одновременно громко подбадривая Ингольфа, который, хотя и не закрывал глаз, оставался ко всему совершенно безучастным.

В насквозь промокшей одежде и с одеревеневшими мышцами практикант все более напоминал ожившего мертвеца. Тем не менее он все еще пытался что-то произнести.

– У тебя… не получится… – устало проговорил Ингольф.

– Выброси такие мысли из головы! Не сдавайся! Ты справишься! – закричал в ответ Херцфельд.

«Но как, черт возьми?»

Профессор, лежа на льду на животе, и сам все больше ощущал, как внутрь его проникает смертельный холод. При этом верхняя часть его туловища была как деревянная и ничего не чувствовала, а нижняя горела, словно в огне. К тому же из полыньи на лед выплескивалось все больше воды, и теперь уже и сам Пауль промок до нитки.

– Не теряй сознания! Ты меня слышишь! – тем не менее не сдавался он.

Ингольф еще был в сознании, но его движения становились все более вялыми и походили на судорожные вздрагивания. Ему как будто снился страшный сон. Пальцы практиканта обмякли и грозили отцепиться от руки профессора.

Тогда в голове Херцфельда созрел отчаянный план. Однако для его претворения в жизнь ему требовалось перевернуться на бок. Он сжал зубы и ослабил хватку, предполагая, что практикант просто погрузится в воду, а затем снова вынырнет. Но тут выяснилось, что Пауль совершил непростительную ошибку. Ингольф, выскользнув у него из рук, не просто погрузился в воду, а нырнул и начал двигаться головой вперед под ледяной поверхностью.

Гельголанд

Свет в морге снова включился, но Линде от этого лучше не стало. Опасность, которой, как ей казалось, она подвергалась, походила на радиоактивное излучение. Она была такой же невидимой и всепроникающей. Кожа в том месте, где молодая женщина почувствовала чье-то холодное и мерзкое прикосновение в темноте, продолжала гореть, а сама она по-прежнему испытывала желание наносить удары вслепую во все стороны, как сделала это несколько минут назад.

Когда потух свет.

При этом в своих бесполезных попытках самозащиты в кромешной темноте Линда ни в кого не попала. Ударила только по столику с инструментами, который завалился с ужасающим грохотом, и о который, желая убежать, она споткнулась и упала.

Этот оглушительный шум и сейчас стоял в ее ушах.

«Ни один звук в этом мире не может быть чудовищнее», – подумала Линда.

Однако в этот момент она услышала какой-то скрип. Он напоминал звук, какой издают кожаные подошвы на твердой поверхности. Тут ей вспомнился ее отец, который жалел денег на покупку одежды, но для обуви делал исключение, приговаривая при этом: «По обуви можно легко распознать, насколько прочно положение человека в жизни, дорогая».