Филипп Джиан - Она

– Я приеду через десять минут, – говорит он.

Я закуриваю сигарету. Рассудок берет верх очень редко – и сколько разочарования, сколько скуки, сколько отчаяния порождает он, если ему поддаться, говорю я себе.

Он успел только накинуть пальто поверх пижамы, и эта поспешность меня почти трогает, но я не подаю виду. Он наклоняется. Я опускаю стекло. «Отвезите меня домой. Спасибо», – говорю я ему. Он кивает, держа руки в карманах, глаза устремлены на носки моих туфель. Так мы не шевелимся добрую минуту, потом я говорю: «Ладно, слушайте, Патрик. Я ранена. Надо помочь мне выбраться из машины, понимаете?»

Он потерял дар речи, но руками владеет, и я цепляюсь за него, когда он вытаскивает меня из салона и поднимает из кювета. Это наш первый физический контакт, с тех пор как я сорвала с него маску, и меня охватывает очень странное, очень сильное чувство. Он почти несет меня. И я зачарована. Этим типом, ясное дело, но и самой собой, имея в виду этот мой дар, – этот мой удивительный дар с особой тщательностью их выбирать.

Он усаживает меня рядом с собой и советует пристегнуть ремень, и ни разу мне не удается поймать его взгляд, а руки он держит на руле, на виду, – и его профиль, едва освещенный светом с приборной доски, ни разу не поворачивается ко мне.

Я ничего не говорю. Я узнаю запах этой машины, запах церковного ладана. Я садилась в нее, когда мужчина за рулем был очаровательным соседом, а не психопатом, изнасиловавшим меня несколькими днями раньше, и я помню, как улыбнулась, узнав этот запах, связанный с детством, и каким умиротворяющим он мне показался. На этот раз он производит на меня совсем иное впечатление. Мн кажется, что пахнет смертью. Я опускаю стекло. Врывается ледяной воздух, но он ничего не говорит. Он сосредоточен на дороге. Наверно, и на своей руке, окровавленная повязка на ней – готова держать пари, что рана открылась, когда он вытаскивал меня из машины, – должна мне напомнить о бурных событиях, разыгравшихся не так давно между ним и мной. Я не должна совершить ошибку, забыв об этом. Патрик – жестокий человек. Он без колебаний ударил меня в лицо, схватил за горло, больно выкрутил руку за спину, придавил, и на этот раз я опять буду вся в синяках.

И, как ни странно, я его не боюсь. Я настороже, но мне не страшно.

Я не знаю, как он ухитряется вести машину, когда не видно ровным счетом ничего. Два километра, которые нам надо проехать, – как океан пены, в котором я бы, кажется, потонула в таком-то состоянии. Последний стакан джина, выпитого перед отъездом, на дорожку, тут ни при чем – это несерьезно.

Моя лодыжка опухает, я это чувствую. С трудом наклоняюсь, чтобы ее потрогать, – с восторгом обнаруживаю при этом, что все тело у меня болит, – и нащупываю ее, горячую, бесформенную. Припав к рулю, он ссутулился, втянул голову в плечи – а может быть, это от холода, проникающего в салон, но мне надо подышать. Я забываю одернуть платье.

И вдруг – мы приехали. Дома я не вижу, но это вполне возможно, и у Патрика очень уверенный вид. Он даже выходит из машины, чтобы убедиться, и возвращается, утвердительно кивая.

Снова мне приходится долго объяснять ему, что я не доберусь одна, что я замерзаю, прежде чем он решается сдвинуться с места и извлекает меня из машины. Я обнимаю его одной рукой за шею, чтобы усилить его смущение, – я чувствую, как оно терзает и мучит моего спасителя на один вечер, когда мы соприкасаемся. Я счастлива, что вызываю у него эту реакцию, счастлива обладать этой маленькой дозой власти.

Он несет меня на руках. Я его ни о чем не просила, но не отпускала его шею, ожидая – стало быть, не без успеха, – чтобы он поднял меня и пронес через сад до дверей, где я не подаю ни малейших признаков желания ступить хоть одной ногой на землю.

Я ищу ключи в карманах пальто. Спрашиваю, не слишком ли я тяжелая, но не слушаю ответа.

Я отпираю дверь, отключаю сигнализацию, делаю знак отнести меня наверх. «Дорогу вы знаете», – добавляю я.

Я думаю, что он в шоке, думаю, он ничего не понимает и изъявил бы готовность, предложи я ему перед уходом освободить мой подвал или прибраться на чердаке.

Он кладет меня на кровать. Тотчас же, больше не обращая на него внимания, я нервно стаскиваю колготки, бросаю их – они случайно падают к его ногам, – и притягиваю к себе больную лодыжку, чтобы рассмотреть ее поближе. Зрелище не из самых приятных, она уже розовая, лоснящаяся и распухшая, и болит адски. Морщась, я поднимаю голову и с радостью констатирую, что при виде моих голых ног, моих белых ляжек, моих темных кружев – моя гимнастика выставила их на обозрение, и лично я не собираюсь прятать их от взгляда знатока, – так вот, при виде этой прелестной картины, констатирую я, глубоко удовлетворенная результатом, он окаменел.

Я протягиваю ему ногу, заголившись еще больше, чтобы он осмотрел мою лодыжку и сказал, что он об этом думает, или хоть что-нибудь, бог весть. Я жду. Я готова брызнуть в него парализующим газом, если дело примет дурной для меня оборот, если я ошиблась, – мой «ангел-хранитель» под подушкой. Ногу уже сводит судорогой, когда он принимает решение и пятится, вперив взгляд в ту часть моей анатомии, которую он алчет, но бросает на произвол судьбы в очередной раз. Голова его падает на грудь. Я остаюсь в этой малопристойной позе, уже без экивоков, но она не оказывает на него никакого действия, и одним прыжком он вылетает за дверь и бежит к лестнице.

Марти запрыгивает на кровать и трется об меня. Я глажу его.

Позже я спускаюсь – обмотав лодыжку эластичным бинтом телесного цвета, – держусь за перила, прыгаю на одной ноге и запираю за ним входную дверь. За неимением пузыря со льдом для лодыжки, я использую пакет замороженного горошка.

Туман рассеялся, небо ясное. Я звоню в техпомощь, чтобы забрали мою машину, и принимаю две таблетки алка-зельтцера. Сегодня 1 января. Мне звонят из тюрьмы. Мой отец повесился этой ночью. Я сажусь. В эту минуту может показаться, что я ушла в свои мысли, но на самом деле я вообще ни о чем не думаю, вообще ничего не чувствую, я пуста – сижу, облокотившись на кухонный стол, уткнувшись лбом в ладонь. В другой руке вибрирует телефон. Это журналист, он хочет знать, я ли дочь человека, расстрелявшего всех детей в «Клубе Микки» в начале 80-х. Я не отвечаю. Вешаю трубку.

Я хотела быть журналисткой в шестнадцать лет, в год, когда мой отец покрыл нас кровью. Интересно, какой журналисткой я бы стала, будь у меня возможность учиться дальше. Я встаю. Оставляю телефон вибрировать на столе.

Мне стыдно за чувство облегчения, которое я испытываю.

Мне стыдно. Я бы и хотела компенсировать этот стыд хоть уколом в сердце, хоть мимолетной гримаской, хоть мало-мальским сожалением, но не могу.

Меня тревожит скорее то, что вновь всплывет эта история – эта грязь поднимется из глубин. Я спрашиваю себя, мстит ли он так, наказывает ли меня, посвятил ли свой последний вздох, свои последние минуты просветления громам и молниям на мою голову за то, что не исполнила дочерний долг, не навестила его ни разу за тридцать лет, как он жаловался Ирен. За то, что лишила его утешения своим обществом, поддержки его чада.